– Пожалуй, я останусь здесь, – после непродолжительного молчания промолвил Алексей.

– Нам бы лучше домой сейчас, родной. Нет смысла в такое время в лесу чего-то ждать, – подойдя ближе к больному, сказал отец.

– Нет, вы идите, а я…здесь. В глазах у меня темнеет и…темнеет. Уже…сам себя не чувствую… Вот, держи, – с трясущимися от бессилия руками передал он мне конверт, – сохрани его… Уф, как же…как же плохо мне становиться. Но ничего, объяснить успею. Ты, главное, слушай….

Я тут же подвинулся поближе к Алексею и, немного приподняв ему голову, начал с предельной внимательностью впитывать всё, что он говорил.

– Несколько дней назад…этот конверт вручил мне мой командир. Велел доставить до сорок первого гвардейского мотострелкового полка…гвардии полковнику Рябову…лично в руки. Думал я тогда, что дело простое, что мигом конверт будет у него, но нет…беда случилась…не долетел я…подбили меня. И уверен, не случайно подбили…из-за конверта всё. Знали немцы, точно знали, что он у меня, с самого начала поджидали. Ведь я старался окраинами лететь, там, где немцев и в помине не должно было быть, а они…были. Точно помню, что ни одного самолёта вокруг видать не было, а потом…сразу двое у меня на хвосте появились. Неспроста это случилось, неспроста. И как ни пытался я увернуться, не смог. Целый час петлял от них, но не смог…. А эти ведь подбили и…словно испарились, будто знали немцы…точно знали…. Хорошо, что вы меня нашли, иначе не жить…хотя и без того теперь не жить, – схватился он за рану и, стиснув от боли зубы, продолжил: – Однако, сам видишь, доставить конверт я теперь не смогу, а дело…дело важное, друг мой. Неделя уж прошла с тех пор, но, чувствую я, немцы этот конверт до сих пор ищут. Он ценнее всего сейчас…от него ход войны зависит. Победить мы их должны, победить, понимаешь, друг мой? Поэтому тебе поручаю – довериться больше некому, да и отец у тебя стар совсем для такого задания. Отправляйся как можно быстрее, не мешкай…старайся любого недруга обходить стороной…подолгу на одном месте не задерживайся. Полк находится к северо-западу отсюда, примерно в трёхстах километрах. С учётом перевалов и нескончаемых полчищ врага за две-три недели…можно дойти. Ты, самое главное, запомни, гвардии полковнику Рябову…лично в руки. Конверт никому другому не показывай…слышишь, никому. И доставь, богом прошу, доставь….

Произнеся последнее слово, Алексей выдохнул из себя остатки воздуха и умер. Отец, осветив керосиновой лампой его вмиг побледневшее лицо, первую минуту смотрел ему в глаза и надеялся различить в них хотя бы единственный признак жизни. На всякий случай он даже поднёс ладонь к его рту, однако затем, подождав ещё минуту, заключил: «Помер». В тот момент меня охватило странное чувство: непомерного страха перед будущим и сильного желания поскорее расстаться с прошлым. Я положил конверт за пазуху и сказал:

– Надо похоронить его прямо здесь, и лучше, прямо сейчас. Утром некогда будет, утором в дорогу собираться.

– Это что ж ты, сынка, в самом деле за триста километров пешком собрался? – тут же изумился отец.

– Собрался и пойду, – уверенно произнёс я, – вот теперь уж точно пойду. Даже и не думай меня уговаривать.

– Да ты что, ошалел совсем, – раскрыв от изумления глаза схватился он за голову, – это же тебе не на крыльях по небу пролететь: лес всюду, война кругом.

– Нет, пап, довольно мне тебя слушать. Теперь всё будет, как я сказал. И нечего бес толку здесь слова по ветру пускать. Пока ночь, лучше принеси две лопаты, а я меж тем кое-куда сбегаю, попробую достать одну вещь.

Отец в ответ с досадой покачал головой, но всё же пошёл. Я меж тем, выйдя из леса, свернул к дому деда Артемия. Он находился в километрах ста от нашего и охранялся высокой, рыжей собакой по кличке Бег, которая, как помню, не пропускала ни одной охоты. Дед постоянно брал её с собой и не столько для охоты, сколько за компанию, – поэтому пса он любил больше жизни и сильно о нём заботился. Одно только дед Артемий себе никогда не позволял: пускать псину домой. Он считал, что собака, раз уж она собака, должна жить на воле без всякого намерения к домашнему уюту и чрезмерным хозяйским ласкам. Днём Бег всё время слонялась по деревне, отыскивая себе собеседника для хорошей компании, а ночью добросовестно сторожил двор и деда Артемия. К счастью, пёс хорошо знал меня и всякий раз принимал за своего, поэтому я, пробравшись к ним через забор, отделался лишь пытливым обнюхиванием и добродушной зевотой Бега.

Из окон дома доносились одна темнота и молчание. В деревне все на ночь запирали свои двери на крючки, хотя в действительности пробраться можно было в абсолютно любой дом: следовало лишь подобрать подходящую щепку, которая с лёгкостью поместилась бы между дверью и проёмом. И, несмотря на то что на дворе всё так же стояла ночь, я, уже совсем привыкнув, довольно легко мог отличить тень от кромешной тьмы. Мне довольно быстро удалось скинуть крючок с петли, и поэтому, распахнув скрипучую дверь, я вошёл внутрь.

Дет Артемий глубоко сопел, а время от времени из его комнаты раздавался протяжный храп. Отчего-то весь мой прежний задор улетучился, и я застыл на месте, как вкопанный, несколько минут соображая, что делать дальше. На улице еле слышно скулил пёс, тихонько просясь внутрь, а в кладовой настырно скреблась мышь. Вещь, из-за которой мне пришлось пойти на кражу, лежала под кроватью у деда Артемия, поэтому я, взяв себя в руки и осмелев, направился к нему. По какой-то причине в моей голове вертелось не то, как мне сделаться совсем невидимым и тихим, а то, что я скажу, если дед Артемий, не дай бог, проснётся. Во мраке я отчётливо видел, как медленно вздымается грудь старика и как сильно проминается под его весом постель. Опустившись на колени, я заглянул под кровать и стал тихонько нащупывать продолговатый тряпочный свёрток, который, как мне казалось раньше, был вполне себе подъёмным. Однако, чтобы вытащить этот свёрток, мне пришлось пролезть под кровать ещё дальше, и только после этого, погрузив свёрток на свою грудь, я кое-как выкарабкался обратно. Дело было сделано; оставалось заглянуть в кладовую и с левой стороны, в кромешной тьме, нащупать пару небольших, бумажных коробок. Я оставил деда Артемия в его постели, а сам направился именно туда. Дальше всё прошло куда более быстро и просто, поэтому уже через несколько минут, выдохнув и погладив на прощанье пса, я вновь устремился к самолёту.

К моему приходу в лес незаметно начало подбираться утро. Отец спешно копал солдату могилу; в лампе догорал керосин. Чтобы не терять ни секунды, я отложил награбленное в сторону и начал помогать отцу. Мы трудились молча; каждый думал о своём. Звёзды потихоньку исчезали, и небо медленно заливалось утренним светом. И в лесу, и в деревне отчего-то стало ещё тише, как будто всё испарилось, ушло. Изредка отец поглядывал на принесённый мною свёрток и всякий раз, как поглядывал, недовольно качал головой. Я знал, что он всё понял, но вернуть это назад уже было нельзя. С каждой секундой прошлая деревенская жизнь отдалялась от меня, а вместе с ней где-то там, вдалеке, тускнел образ моего отца. Я точно оставался один, так, как хотел этого раньше, но будущее пугало меня: я был растерян.

Мне в самом деле сделалось страшно. После того, как мы похоронили Алексея, я вернулся домой и, упав от бессилия на кровать, весь проникся мыслями о предстоящем дне. Спать хотелось ужасно, но заснуть я не мог: так и провалялся до семи утра. Поднявшись с постели и заглянув на веранду, я понял, что отец тоже не сомкнул глаз. Он лишь странно посмотрел на меня и спросил:

– Уже пора?

– Да, – ответил я, толком не разобрав, что именно он имел ввиду.

– Тогда нужно собираться, – коротко произнёс отец и молча вышел во двор.

Из любопытства я последовал за ним. В этот раз отец не докучал мне своими причитаниями, а действовал, на удивление, спокойно и решительно. Он спустился к соседскому дому, в котором жила Валентина Фёдоровна, близкая подруга матери, и с полной серьёзностью попросил её присмотреть за скотиной и за нашим жильём. «А если уж мы совсем не вернёмся, – ко всему прочему добавил отец, – тогда оставляй всё себе». Валентина Фёдоровна, разумеется, ничего толком не поняв, утвердительно кивнула головой и минут пять так возле забора и простояла, лишь провожая нас озадаченным взглядом.