Когда наступала ночь, мы с отцом складывали себе из еловых веток крохотную сень и ложились спать. А бывало, когда поблизости рыскали волки, приходилось взбираться на самое крепкое дерево и, боясь даже пошевелиться, спать в одном положении до самого рассвета. Немцев между тем мы так и не видели – лишь глубокой ночью из самого далека до нас доносился глухой раскатистый грохот, который больше казался похожим на эхо, а небо в тот момент, словно зарево, наполнялось кроваво-жёлтыми вспышками. Становилось до мурашек страшно и одиноко. Я тут же вспоминал о матери и уже с точностью ощущал, что больше её никогда не увижу. Меня охватывала грусть, и я хотел побыстрее, чтобы обо всём этом забыть, броситься в настоящий, смертельный бой. Я искренне желал взять в руки оружие и наповал сразить хотя бы одну единственную вражескую силу. С такими мыслями тянулись ночь за ночью, а утром всё исчезало, и мы обратно отправлялись в путь.
Эти бездарные мучения продолжались до шестого дня, а затем – у нас попросту закончилась вода. Дождя не было давно, поэтому взять её оказалось негде. До сего момента я не представлял, что жажда может стать настолько жестокой, чтобы человек из человека превратился в уродливую тварь. Мне совершенно не было жаль отца – я думал лишь о себе, о том, как поскорее унять это безумное желание. А отец, как и всегда, переживал лишь за меня и пытался найти выход. С самого утра он бегал по лесу в поисках хотя бы капли воды, пока я сидел на месте, вообразив себя необычайно больным. За эту подлость мне хотелось покончить с собой, но собственное самотство постоянно шептало другое. Всего за день я из смелого мечтателя превратился в жалкого труса. Мне даже стало плевать, что бы обо мне мог подумать Алексей, каким бы я предстал перед ним, перед гвардии полковником Рябовым и перед всеми своими родными и близкими. Я только лежал и ждал, пока отец принесёт хотя бы глоток воды.
Время же шло. Оно неумолимо тянулось и, как мучительная хворь, терзала меня и мою душу изнутри. К полудню, когда от собственных раздумий я погрузился в лёгкий сон, отец, сильно запыхавшись, прибежал к моему почти зачахшему телу и сказал, что неподалёку нашёл одну небольшую деревню и что в ней, как раз возле леса, стоит домик с колодцем и с кое-каким хозяйством. Не став раздумывать и окончательно утратив страх, мы немедленно отправились туда.
Домик действительно находился неподалёку от леса и с противоположной стороны был хорошо спрятан сараями и забором. Поэтому заметить нас вряд ли кто-то мог, разве что кроме хозяев. Однако, подождав за одним из деревьев около десяти минут, нам стало понятно, что и само жильё в тот момент пустовало. Оставив наши вещи у одного из пней и пробравшись на корточках к забору, мы с отцом ещё раз хорошенько осмотрелись и, уже окончательно убедившись, что рядом никого нет, быстренько направились к колодцу. Дальше же, лишь почуяв воду, я тут же погрузил ведро в колодец и, поспешно его вытащив, начал безудержно пить. И даже если бы меня в этот момент поймали, мне было бы всё равно. Моё тело одновременно наполнялось силой и свербело от боли, но я продолжал пить, поскольку боялся, что пью в последний раз.
Спустя немного мне стало легче. Жажда ушла, хотя оставалось чувство голода, которое медленно перетекало в очередное беспокойство. Отец вёл себя более сдержанно, однако из-за сегодняшней суеты выпил не меньше меня. Прежде чем уходить, мы задержались у колодца и ещё раз, более внимательно, осмотрели двор. Мы словно бы почувствовали волю, оттого что нас никто не поймал, и подумали ненадолго здесь задержаться. Дом с прилегающими к нему сараями смотрелся богаче нашего и явно имел неплохое хозяйство. Неподалёку, на лугу, паслись две коровы, что выглядело уж слишком жирно для пылающих от голода городов и деревень. Это разозлило меня, я почувствовал громадную несправедливость и хотел как следует проучить столь прижимистых хозяев. А поскольку мы уже третьи сутки не видели нормальной еды, я подумал заглянуть в курятник и прихватить оттуда дюжину яиц. Отец отговаривал, но к этому моменту моё сознание так обстоятельно всё продумало, что возвращаться в лес с пустыми руками и желудками казалось полной глупостью.
Курятник был открыт. Я проник внутрь и тут же угодил под тревожное кудахтанье кур, которые начали беспорядочно порхать и бегать, словно почуяв во мне хищника. Вдобавок и петух, готовый наброситься на меня, встал напротив и дико взъерошил свои перья. Отец зашёл следом и непонятно как быстро угомонил глупую птицу. Все обратно расселись по своим местам, и в курятнике образовалась тишина. Мы прошерстили все насесты, в результате чего нам удалось набрать лишь шесть яиц. Отец, чтобы зря с ними не таскаться, предложил выпить их на месте. Я, разумеется, кивнул головой и побежал во двор, дабы найти острую щепку. Мы разделили яйца поровну и аккуратно, чтобы было незаметно, прокололи их щепкой, затем выцедили и снова разложили по своим местам. Тем не менее, украв единожды, нам захотелось ещё.
Дом тоже оказался совсем беззащитным: на петлю был просто накинут замок, для вида перевёрнутый кверху телом. Внутри всё выглядело убранным и спокойным. В прихожей стояли начищенные юфтевые мужские сапоги и одна пара маленьких, вроде бы женских галош. Сапоги были явно не из наших мест, и это меня слегка напугало. На всякий случай я окликнул хозяев, но, слава богу, никто не отозвался. Пройдя на кухню, я заметил на столе блюдце с солью и букет свежих полевых цветов, поставленных в полуразбитый графин с водой. В доме было тепло и уютно, а с плиты, из чугунка, доносился запах сваренной похлёбки. Я взял чугунок с ложками, поставил его на лавку, и мы с отцом, рассевшись друг напротив друга, с превеликим удовольствием принялись обедать за накрытым столом. Я никогда не думал, что такое незамысловатое, постное варево, как деревенский суп, может быть столь живительным и вкусным. Мы ели, словно из царского стола, и толком не поняли, как опустошили весь чугунок, а когда опустошили, то решили поскорее убираться из чужого дома.
За эту неделю, после смерти матери и Алексея, мне пришлось дважды стать вором. Я полностью осознавал это и, честно говоря, сильно переживал за себя и за свою совесть. И если кражу ружья у деда Артемия ещё можно было списать на юношескую глупость и чрезмерную необходимость, то сегодняшняя выходка выглядела уж чересчур подлой. Ведь мы с такой же лёгкостью могли просто дождаться хозяев, объяснить им ситуацию и попросить немного еды. Однако мы этого не сделали, и вся вина в этом лежала только на мне: отец никогда бы не позволил себе подобного, даже если бы находился на последнем дыхании. «Разве может солдат обирать мирных людей», – всё крутилось у меня в голове, пока мы бессильно пытались скрыть следы преступления.
Отец мыл ложки. Я же, чтобы хоть как-то оправдать себя, решил вымыть чугунок, не забывая вместе с тем на всякий случай посматривать в окно, из которого отлично вырисовывалась вся округа. Хозяев, к нашему счастью, не было, и, по всей видимости, приходили они только вечером. Оттого весь страх куда-то улетучился. Мы уже не чувствовали никакой опасности, а потому отец заново принялся рассказывать мне свои истории, притом так неторопливо, как будто это был вовсе не чужой, а наш родной дом. В моих мыслях даже промелькнула идея ненадолго вздремнуть здесь, так как от еловых веток уже порядком болели спина и голова. К тому же в лесу крайне тяжело выспаться, оставаясь при этом невредимым и живым. И чем больше я думал об этом, тем твёрже становилось моё намерение задержаться здесь ещё.
Посуда была вымыта и аккуратно разложена на столе. Там же по-прежнему стояли блюдце с солью и букет свежих полевых цветов. Мы на всякий случай в очередной раз посмотрели в окно, и, убедившись, что хозяева вернуться нескоро, я пошёл спать. Отец остался на кухне, дабы разбудить меня на случай опасности, хотя я как мог уговаривал его всё же отдохнуть. В зале были наглухо завешаны шторы и стоял полумрак, поэтому я не с первого раза разглядел, где находится спальня, а когда вошёл туда, то очутился в кромешной темноте: здесь будто бы вовсе не было окон и дверей. Минуты две я простоял, ожидая, когда мои глаза привыкнут к подобному обстоятельству. И как только силуэт кровати стал вырисовываться, я начал потихоньку, чтобы ничего не задеть, продвигаться к ней ближе. Когда же наконец моё уставшее тело мирно лежало с краю, я глубоко вдохнул, протяжно выдохнул и закрыл глаза.
