Он рассказывал негромко, слово в слово то, что было сказано в энциклопедии. Грейвз отвлечённо слушал, иногда поправляя в датах или подсказывая, если тот забывал окончание фразы. Удивительно. Он не думал, что Криденс справится так хорошо. Он дал ему сложное задание не для того, чтобы проверить его силы или передать ему знания — а для того, чтобы тот был занят слишком сильно, чтобы изводить себя мыслями, тоской и чувством вины. А Криденс за сутки вызубрил двенадцать энциклопедических статей. Становилось понятно, как он смог выжить, подавляя в себе эту невероятную мощь. Воля у мальчика была железной, а ум — резвым и очень голодным.
Криденс рассказывал, увлекаясь, начиная улыбаться. Кучка готовых перьев перед ним всё росла, и они получались у него всё быстрее и изящнее. Он и сам заметил, что первые были очинены небрежно, так что начал перебирать их, выскабливая до гладкости и подрезая, если требовалось. Грейвз довольно улыбнулся. Молодец. Соображает.
Ньют иногда поднимал голову над столом, вслушивался в то, что говорит Криденс. Шевелил бровями, бормотал «лебедь-оборотень… они бывают лишь женского пола…» или «нет же, снолигостер любит кипарисовые болота, это так очевидно…» или «да-да, топорная гончая… они обитали не только в Висконсине». Эти ремарки, сопровождаемые иногда звучным угуканьем Легиона, придавали рассказу Криденса удивительную живость.
— Очень хорошо, — сказал Грейвз. — Ты молодец.
Криденс смотрел на него снизу вверх, прикусив губу, и Персиваль улыбнулся.
— Ты запомнил всё правильно. Про двенадцатого аврора я расскажу тебе сам. А ты пока, — он протянул ему два чёрно-белых пера, — очини их.
— Двенадцатый аврор… — с волнением начал Криденс, аккуратно взяв перья.
— Был моим предком, — сказал Грейвз. — Его звали Гондульфус. В книгах об этом не пишут, но у него был очень скверный характер. Магические способности открылись у него очень поздно. До тридцати лет он жил среди не-магов и был простым лесорубом.
Грейвз замолчал, вспомнив портрет старика в галерее — первый в ряду. Гондульфус сидел верхом на гризли, плотно обхватив ногами чёрные косматые бока, и курил трубку. Медведь мотал головой, взрыкивал, и тогда Гондульфус похлопывал его по морде: «Тихо, пирожочек, сиди смирно». Гондульфусу на портрете было лет шестьдесят. Простоватое лицо с весёлыми синими глазами покрывали морщины и шрамы. Он был седобородым, завязывал длинные чёрные волосы в хвост, одет был очень грубо, если не сказать — бедно. Он постоянно сквернословил по любому поводу, так что большую часть своего лексикона, не принятого в приличном обществе, Персиваль подцепил у него ещё в детстве.
— Ты почему не спишь, мелкота? — грозно спрашивал Гондульфус, если Персиваль шатался по дому ночью, не зная, чем себя занять в отсутствие родителей.
— Поговори мне ещё, пиздюк!.. Уши бы тебе выкрутить!.. — летело в спину Френсису Александру, если тот неосторожно начинал спор с портретом и не успевал ретироваться до того, как Гондульфус переходил на повышенный тон — а тот обычно переходил на него внезапно, без предупреждения.
— Как дела, цыпочка?.. Покатаемся?.. — ухмыляясь и подмигивая, спрашивал он у какой-нибудь гостьи, которая, забыв предупреждения, срезала путь по галерее с одного этажа дома на другой.
По ночам Гондульфус дремал, привалившись к боку своего медведя, попыхивая трубкой даже во сне, и бормоча про злоебучих тварей, которым он однажды покажет. Этот бы точно не хлопнулся в обморок, если бы Грейвз привёл в дом Криденса. Этот бы отпустил грязную шуточку и кинул бы в спину пару советов. Персиваль усмехнулся.
— Гондульфус вызвался добровольцем и прошёл обучение, став аврором, — сказал он. — Первым в нашем роду. В то время было много работы для таких, как он. Охотники за головами выслеживали волшебников и ведьм, их казнили или продавали в рабство. Гондульфус дрался за них. Он говорил, что сражаться с чудовищами для него слишком легко, поэтому он выбрал сражаться с людьми.
Грейвз помолчал, потом добавил:
— Аврора — это утренняя заря. Эти двенадцать человек назвали себя аврорами, чтобы разгонять мрак и зло перед наступлением дня. Большинство из них не прожили достаточно долго, чтобы увидеть, как восходит солнце. Авроры вообще редко доживают до старости, — негромко сказал он. — Их задача не в том, чтобы прожить долгую жизнь. А в том, чтобы её прожили другие.
Криденс смотрел на него широко раскрытыми глазами и не двигался. Даже Ньют перестал бормотать и затих.
— Впоследствии наш опыт переняли другие страны, — сказал Грейвз. — Трудно представить, что раньше никому в голову не приходило, что магический мир нуждается в защите. Что кто-то вообще должен поддерживать порядок, ловить преступников, убивать чудовищ, в конце концов. Первые британские авроры учились здесь, в Америке, в середине восемнадцатого века…
— Здесь — Британия, — тихо поправил Ньют.
Грейвз тяжело вздохнул.
— Да… Спасибо, Ньютон. Возвращаясь к Гондульфусу Грейвзу… Некоторые волшебники помогали не-магам ловить своих же собратьев, — продолжил он, прогоняя тяжёлые мысли. — Таких Гондульфус ненавидел особенно яростно. Говорят, кто-то из них проклял его род до седьмого колена. Я — восьмое поколение, — он улыбнулся Криденсу. — Как видишь, проклятие либо не сработало, либо развеялось за двести лет.
Этой ночью он не торопился заснуть. Лежал на правом боку спиной к двери, лицом к окну, слушал и ждал. Иногда проваливался в неглубокий сон, но просыпался от каждого шороха. Криденс пробрался в спальню после полуночи. Осторожно прикрыл за собой дверь, стараясь не щёлкнуть замком, подождал. Грейвз не повернулся. Криденс бесшумно подошёл к кровати, лёг поверх покрывала, еле слышно вздохнул. Спустя несколько минут Грейвз почувствовал руку на волосах.
Какой же он всё-таки наглец, — подумал Грейвз, не открывая глаз и сдерживая улыбку.
Через несколько дней прилетела сова от Эйвери. Тот с вежливостью, за которой пряталось беспокойство, интересовался, всё ли в порядке, и выражал надежду, что Грейвз не появлялся на встречах не потому, что с ним что-то случилось, а потому, что его отвлекли дела. Спрашивал, может ли он быть чем-то полезен, и предлагал без стеснения располагать его дружбой.
Эйвери!..
Грейвз совершенно забыл о том, что так и не пришёл на встречу, а после всех событий даже не извинился перед ним и не объяснил причину своего исчезновения. Это было крайне невежливо и очень некрасиво по отношению к человеку, который заслуживал исключительно уважения. Грейвз продиктовал зачарованному совиному перу извинения и предложил встретиться завтра вечером, чтобы объясниться лично. О причинах своего отсутствия он распространяться не стал, решив, что об этом лучше говорить в лицо.
Он перечитал письмо, запечатал его и вышел из кабинета.
Что бы там Ньют ни говорил о себе как о медике, за несколько дней он сумел поставить Грейвза на ноги. Правда, с рукой сделать ничего не смог. На запястье остался след от ожога, теперь похожий на белую кляксу, от него до локтя змеились тонкие шрамы. Прощаясь, Ньют сказал, что боль не будет его беспокоить, и что дальше всё зависит от времени. Пообещал почаще заглядывать. Прощались они уже как друзья — без прохладной вежливости людей, которые вынуждены терпеть присутствие друг друга.
Ньют ушёл, боль ушла, а вот слабость осталась. Если Грейвз держал руку расслабленной, она не дрожала и выглядела вполне обычно, но любое действие, требующее хотя бы небольшого напряжения или концентрации, заставляло пальцы трястись. Он учился пользоваться только левой — есть, колдовать, бриться — и почти постоянно прятал правую руку в кармане.
Подниматься на второй этаж, не имея возможности толком держаться за перила, было непросто. Но он ходил туда-сюда дюжину раз за день, чтобы окрепнуть. Забравшись наверх, Грейвз подождал, пока отхлынет слабость, и свистнул. Легион выпорхнул из комнаты Криденса, слетел на пол. Поцокал когтями по каменной плитке, вразвалочку подходя ближе. Грейвз показал ему письмо, адресованное Талиесину:
