Со временем он узнал множество новых слов и множество новых удовольствий. Он был старательным и послушным. Он был счастлив, когда слышал в ответ громкий вздох. Набираясь смелости, он искал новые способы радовать мистера Грейвза.

То, что они делали, называлось — сексом. Они стали — любовниками. В прежней жизни его приёмная мать сказала бы, что такая радость — омерзительный грех. Криденс нашёл собственное слово. Такая радость была — любовь. Мистер Грейвз никогда не произносил этого слова. И Криденс знал, почему.

Персиваль считал Криденса достаточно умным, чтобы не говорить об очевидных вещах.

В чемодане Ньюта были собраны все времена года разом. А снаружи был конец апреля, снаружи время шло своим чередом.

Весна в Нью-Йорке, какой её помнил Криденс, мало отличалась от других времён года. Вокруг были те же улицы, те же дома и автомобили. Те же цвета серых стен, дым, асфальт, запах бензина. Менялось лишь то, что он не мёрз на улице, раздавая листовки, а с приближением лета мучался от жары и жажды. Где-то за оградами парков зеленели листья, ветер доносил сладковатый аромат цветов, но это было за границами того мира, где он жил. В его мире всё было серым, сизым, белесым, грязным, как пальцы в типографской краске. Два новых цвета появились в жизни Криденса, только когда появился мистер Грейвз. Чёрный и белый. Чёрный до темноты в глазах, как глухое ночное небо. Белый, как горячее летнее солнце, от которого болели глаза, но от которого нельзя было оторвать взгляд.

Здесь, в Шотландии, Криденс впервые заметил, как зиму сменяет весна. Дни становились длиннее, небо поднималось всё выше. Отступали туманы, на деревьях в саду появилась робкая зелёная дымка, а потом вдруг разом ударили цветы и листья: жёлтые и фиолетовые крокусы, алые чашечки тюльпанов, густая трава, огненные бархатцы — Криденс с нетерпением ждал, когда зацветёт розарий, над которым как следует потрудился Финли. И старая роскошная сирень. И жасмины. И жимолость. И шиповник, обрамлявший лужайку позади дома. В чемодане у Ньюта было множество чудес, там цвело всё подряд, а здесь приходилось ждать, подчиняясь естественному порядку вещей. Но здесь был дом.

Дом. Настоящий.

Криденс помнил, как в первые дни его пугало это пространство: высокие гулкие потолки, изящная мебель строгих линий, блестящие полы. Сейчас он любил это место всем сердцем — он был здесь счастлив.

Персиваль нашёлся в саду: он стоял у высокого куста шиповника, хмуро наклонив голову, механически обрывал тёмно-зелёные листья. Ветки вздрагивали и шелестели, будто им было больно.

— Я принёс, — Криденс протянул ему на ладони запонки, отвоёванные у ниффлера. Персиваль коротко глянул на них, кивнул:

— Спасибо, Криденс.

Рукава он так и не поправил. Он выглядел так, словно что-то его угнетало. Он часто выглядел так в последнее время, но на расспросы отвечал односложно, не желая делиться своими тревогами. Криденсу это не нравилось. Сейчас, после разговора с Ньютом, Персиваль выглядел мрачнее обычного.

— Что-то случилось?.. — негромко спросил Криденс.

Тот коротко глянул на него, смерил взглядом и отвернулся, будто ему не понравилось то, что он увидел.

— Нет, — сказал он.

Криденс жил с ним достаточно долго, чтобы научиться различать, когда Персиваль недоволен им, а когда — собственными мыслями. Разница была невелика, менее внимательный взгляд пропустил бы её, но Криденс видел, что тяжёлые брови сходятся над переносицей иначе, а губы складываются упрямо и горько, как от сдержанной боли. От мыслей, от которых Криденс не мог его избавить — он даже не знал, о чём они.

— Вы расстроены, — сказал он, положив руку ему на локоть.

— Да, — сказал Персиваль.

Раньше, намного раньше, Криденс был бы уверен, что это он стал причиной его хмурого настроения. Но сейчас он знал, что мир Грейвза не вертится вокруг него одного — он был гораздо больше, гораздо значительнее, чем один только Криденс и его возможные промахи. Персиваль хмурился. Ветки вздрагивали и шелестели, когда он дёргал листья и разрывал их на части.

— Я могу что-то сделать для вас, сэр?..

Грейвз отпустил ветку, посмотрел на землю под своими ногами. Он молчал, но Криденс видел, что он перебирает в голове ответы, и терпеливо ждал. Персиваль никогда не оставлял его без ответа. Даже если ему требовалось время, чтобы взвесить и отмерить каждое слово, из которого он составлял отказ, он всегда отвечал, нужно было просто дождаться. И Криденс ждал, стоя рядом, тихонько поглаживая его по руке, пока не услышал негромкое:

— Да. Можешь.

Грейвз стряхнул обрывки листьев с ладони себе под ноги, постоял, глядя на них, не поднимая головы. Потом взял Криденса за руку и сплёл с ним пальцы.

— Побудь со мной, — попросил он.

У Криденса перехватило дыхание. Он сжал пальцы Грейвза, не зная, как выразить, что готов оставаться рядом с ним, сколько угодно. Что готов сделать всё, лишь бы тот снова весело улыбался ему, шутил, чтобы не хмурился так напряжённо.

Отступив на шаг, он потянул Грейвза за собой:

— Идёмте…

Тот поднял голову, болезненно усмехнулся. Но спорить не стал — позволил увести себя в тень, к раскидистой старой липе, которая шелестела нежными светлыми листьями, подставляя их тёплому ветру. По веткам сновала, закинув пушистый хвост на спину, тощая серая белка. Она сердито цокала, будто с кем-то ругалась.

Корни липы скрывались под высокой молодой травой, её метёлочки покачивались на ветру, сочные жёлтые одуванчики, повернувшись к солнцу, золотились так, будто кто-то бросил в траву горсть монет.

— Давайте посидим здесь, — предложил Криденс. — Я сейчас принесу плед.

Персиваль всегда очень педантично относился к своей одежде, он вряд ли захотел бы сидеть там, где водилась какая-нибудь живность вроде муравьёв и других букашек. Криденс шагнул в сторону дома, но Грейвз удержал его за руку, сжав пальцы:

— Нет. Не нужно. Останься.

Криденс глубоко вдохнул, чтобы унять затрепетавшее сердце, кивнул, будто недостаточно было просто того, что он остался на месте.

— Да, сэр…

Грейвз поддёрнул брюки и сел прямо в траву, прислонился к стволу дерева. Криденс устроился у него между коленями, привалился спиной. Грейвз обнял его обеими руками поперёк груди, прижался губами к макушке. Длинно выдохнул в волосы, будто вместе с воздухом выдыхал из себя усталость и напряжение.

— Расскажите, — попросил Криденс, обнимая его руки и поглаживая кончиками пальцев слегка загорелую кожу с короткими тёмными волосками. — Мистер Грейвз…

Он называл его по имени лишь мысленно, не решаясь пока произнести это вслух, но там, в его голове, теперь куда чаще был — Персиваль, чем — мистер Грейвз.

Тот молчал, прижимаясь губами к его волосам, Криденс тоже молчал, слушая, как в левую лопатку тревожно стучит чужое сердце. Молодая резная листва шелестела над головой, холодный воздух струился вдоль самой земли, гнал по ней тени маленьких быстрых облаков. Небо над крышей дома было бледным, осенним, будто его передержали в тазу с отбеливателем, и оно истрепалось, выцвело, того и гляди — растрескается, и тогда оттуда, с изнанки, через чёрные прорехи начнут сыпаться звёзды…

— Когда я пришёл за тобой, у меня был план, — Персиваль прижался холодной щекой к макушке Криденса. — Я хотел обучить тебя, поставить на ноги — а потом натравить на Гриндевальда. Я думал о мести. Но всё изменилось. Ты всё изменил, Криденс, — тихо и просто сказал он.

Криденс водил пальцами по его голым рукам: от запястья к локтю и обратно, по тёмным волоскам на светлой коже. Правую руку расчертила сетка из белых шрамов, Криденс скользил по ним, как по лабиринту. Они больше не говорили о том, что произошло. О том, как Криденс ударил его. О том, из-за чего Персивалю теперь приходилось держать вилку левой рукой и использовать магию вместо бритвы. Если бы Криденс мог вылечить его шрамы поцелуями, если бы он мог вернуть тот день назад и остановить себя… Он сейчас, как никогда, осознавал хрупкость времени. Его не склеишь, как разбитую чашку. Сделав шаг, ты оставляешь след, и хорошо бы всегда понимать, какой след это будет.