Грейвз помнил этот момент так отчётливо, будто всё случилось вчера. Он оглядел улицу, прошёлся взглядом по окнам соседних домов, кивком головы отправил туда пару обливиаторов: проверить, нет ли свидетелей. Толкнул пальцами дверь церкви. Та отворилась с протяжным, визгливым скрипом. Внутри было темно. Грейвз переступил через порог, остановился. Подождал, чтобы глаза привыкли к темноте.

И вдруг что-то чёрное, скомканное кинулось на него из угла, врезалось в грудь, как испуганная птица. Персиваль пошатнулся от удара, поморщился — под рёбрами что-то заныло. Взял сутулого парня за локти, чтобы отстранить от себя, но тот не дался.

— Пожалуйста, сэр, пожалуйста, — он вцепился в мантию Грейвза так, что его, пожалуй, пришлось бы от неё отрывать, а не отстранять, — пожалуйста, заберите меня, я не хочу здесь быть, сэр, прошу вас, прошу вас…

Хриплый отчаянный шёпот прошил Грейвза от макушки до пяток. Он взял парня за подбородок, повернул его лицо к себе, чтобы хоть знать, с кем имеет дело — и пропал. Вляпался, как безмозглый пятикурсник, в эти дрожащие яркие губы, угольные ресницы, в идеально прямые, до боли в сердце, тёмные брови, в широкие скулы и угловатую челюсть, в гладкую юношескую кожу и уродливую пуританскую стрижку.

— Как тебя зовут? — спросил Грейвз. Несмотря на февраль, в церкви ему показалось так жарко, что впору было раздеться.

— Криденс, сэр, — одними губами ответил юноша.

— Криденс, — повторил Персиваль. Имя ласкало рот, как сотня бесстыдных поцелуев — губы, язык, нёбо, изнанку щёк, даже голосовые связки замерли от истомы. — Криденс, я здесь, чтобы помочь…

Внутренний голос, оглушённый столкновением, запоздало прикрикнул на него. Помочь! Кому помочь, Персиваль! Ты свихнулся?.. Ты здесь, чтобы проверить, хорошо ли авроры зачистили место! Доставай палочку и шарахни ему Обливиэйт. Твоя задача — оберегать спокойствие магического мира, а не опекать каждого встречного, к кому несправедлива жизнь!

— Прости, Криденс, — Грейвз крепко взял юношу за широкие запястья (вкруг пальцами не обхватишь — ох и хорош…), и тот отцепился от мантии. На белом подкладе остались следы крови. Грейвз повернул его руки к себе — ладони изрыли глубокие свежие ссадины. Криденс вздрогнул, вжал голову в плечи, дёрнул руки к себе, но Грейвз не пустил.

На короткое мгновение он понял аврора Голдштейн. На всех несчастных доброты не напасёшься, но сам-то — неужели прошёл бы мимо, если б застал такое?..

— Тише, — мягко сказал он, хотя Криденс не издавал ни звука, только нелепо, некрасиво вздрагивал и едва слышно дышал. — Я помогу. Я кое-что умею, смотри…

Он накрыл пальцами израненую ладонь. Парень всё равно заработал Обливиэйт, можно не церемониться, подлечить ему руки. Потом всё забудет — и Тину, и Грейвза, и все чудеса…

А потом оказалось, что Грейвз ошибся. На Криденса не подействовала ментальная магия, он не забыл случайного обещания. А потом Грейвз начал приходить к нему.

Ничего не было. Они стояли в тёмных переулках на расстоянии вытянутой руки, и Криденс, ссутулившись, не поднимал глаз. Он держал в руках свои грязные листовки, протягивал по одной — и Грейвз забирал их у него — одну за одной, размеренно, как будто они оба были заводной механической игрушкой. Кто-то повернул медный ключик — и павлин распустил пышный хвост, а ворон раскрыл крылья и хрипло каркнул.

Грейвз смотрел на него и молчал. Смотрел на его губы, обветренные, в трещинках, и умирал от желания провести по ним языком. Вложить в них палец. Посадить Криденса у своих ног, притянуть лицом к своему паху, потереться о его лицо… Приложить к губам член, надавить, чтоб раскрылись… Взять его за волосы и сказать: «Будь хорошим мальчиком, открой рот».

Криденс тянулся к нему, беспомощно и жарко вздрагивал от любого касания, если рука тянулась не ударить, а приласкать: коснуться груди, провести по плечу, поправить ему узкий галстук, поправить ему волосы, снять со щеки длинную, изогнутую полумесяцем ресницу. Ради такой обыденной, будничной ласки, ради похвалы Криденс бы сделал всё. Он бы послушно сосал, он бы даже послушно подставлял зад, он бы терпел страх и стыд, только назови потом хорошим мальчиком, только скажи — «Ты молодец, Криденс, ты хорошо старался».

Грейвз думал о том, что сошёл с ума на пятом десятке лет. О том, что Криденс пахнет болью и юностью — резко, как все молодые мужчины. О том, что хочет завязать ему глаза своим шелковым шарфом и запустить руку ему в штаны. Он том, что хочет кончить ему на лицо.

О том, что никогда ничего с ним не сделает.

Он позволял себе обнять Криденса на прощание, притворяясь, что это дружеский жест. Прислонял его голову к своему плечу, поглаживал по волосам и чувствовал чужую дрожь, когда Криденс несмело поднимал руки и обнимал его в ответ.

Не смей его трогать, не смей о нём думать, ты, старый похотливый козёл, — каждый раз выговаривал себе Грейвз, возвращаясь домой. — Не смей, Персиваль, не опускайся так низко. Ты же знаешь, он беззащитен. Помани его лаской — и он согласится каждый день сосать тебе член и трахаться в переулке. Он беспомощен, он напуган. Он тебе верит. Он думает, ты его защитишь. Защитишь!.. Да тебе плевать на него, плевать на его жизнь. Ты не хочешь его защищать. Тебе хочется доломать его под себя. Чтобы было сладко, чтобы он послушно смотрел тебе в рот, слушался команд, как собачка. Что ты ему прикажешь?.. Встань на колени, Криденс. Открой рот, Криденс. Соси, Криденс. Хороший мальчик…

Персиваль ненавидел себя за каждый предлог, выдуманный, чтобы увидеться с Криденсом. За каждую встречу с ним. За свою слабость, которой он не мог противостоять. За каждую робкую улыбку Криденса, который наивно не догадывался, в каком костре Грейвз горел рядом с ним. За надежду, которую Грейвз дал ему, не подумав…

А теперь Криденс мёртв.

Грейвз смотрел на свои колени, не поднимая глаз на Серафину.

Криденс мёртв, и это он виноват. Он привёл к нему Гриндевальда. Он, своими фантазиями, своей неспособностью противостоять искушению — убил Криденса.

— Дайте мне сутки выспаться, и я вернусь к работе, — хрипло сказал Грейвз, просто чтобы не молчать, чтобы чем-то занять себя. — Надо разобрать весь бардак после Гриндевальда. Его уже начали допрашивать?.. Я начну с отчётов о последних событиях, чтобы войти в курс дела…

— Персиваль, — необычно мягким тоном сказала Серафина. — Ты ничего не начнёшь. Ты скомпрометирован. Я освобождаю тебя от должности директора Отдела магического правопорядка. Тебя ждет служебное расследование.

Грейвз поднял на неё глаза, чувствуя пугающую беспомощность.

— Но я тебе нужен, — удивился он. — Сейчас ещё больше, чем всегда. Кто будет заниматься…

— Персиваль, — она не дала ему закончить. — Если окажется, что ради дуэли с Гриндевальдом ты пренебрёг служебными обязанностями или что-то нарушил… пощады от меня не жди, — тихо сказала она.

Грейвз прикрыл глаза рукой, машинально погладил бровь.

— Прикажи отпустить меня домой, раз я не под стражей, — попросил он.

Серафина кивнула.

— Я рассчитываю на твоё благоразумие, — сказала она. — Не покидай город.

От острова Блэквелл до Пятой авеню путь был неблизкий, но Грейвз шёл пешком, чтобы дать себе время подумать. Смотрел под ноги, хмурился, жевал губы.

Он был одет по-летнему, и ботинки на тонкой подошве то вязли в снегу, то скользили по укатанному тротуару. Снег налипал на брюки, они промокли, неприятно потяжелели. Прохожие оглядывались на него с удивлением. Грейвз как будто нёс на себе обрывок южного июньского вечера, из которого был бесцеремонно похищен и ввергнут в заснеженный декабрьский Нью-Йорк.

Холода Грейвз не чувствовал — день был тёплый, сырой. Океан дышал ему в затылок, перебирал некрасиво отросшие волосы ветром с Ист-Ривер. Грейвз пересёк мост Квинсборо, спустился с него в районе Первой авеню и углубился в ровный лабиринт улиц, следуя извилистым зигзагом в направлении дома: Первая авеню, 61-я Ист стрит, Вторая авеню, 62-я Ист стрит, Третья авеню…