– Где префект? Я требую префекта, у меня инфа, сверхважная! – Помнится, в прошлый раз это сработало. Сработало, но не спасло. Впрочем, до префекта он тогда не добрался, только до его помощника, а тот даже не стал слушать нарушителя из промки.

– Префекта треба называть «барон», – пнул его под ребра один из безопасников. – А нас – всадниками.

– И где ваши лошади? – не удержался и пошутил Гор.

– Остроумец выискался! – рявкнул безопасник и лягнул его по ребрам так, что кости хрустнули, а воздух напрочь вышибло из легких.

Пленника приволокли в какую-то комнату – в этот раз весьма просторную и больше похожую на мастерскую. Здесь здоровяк в черной форме вздернул Гора в воздух и опустил на плоскую доску (носилки? полка? разглядеть и сообразить, что это такое, Кошмар не успел). Второй парень, – тот, что достал его из камеры, – начал прикручивать тело к доске клейкой лентой.

– Послушайте, это какое-то недоразумение, префект палубы H направил меня…

Договорить Гор не успел – ему заклеили рот той же лентой, что прикручивали тело к доске.

Потом один из парней жестом обозначил: все отлично, а второй неспешно, смакуя каждое слово, зачитал приговор:

– Адриан Гор, по прозвищу Кошмар, приписанный к палубе H, за четвертое злостное нарушение дисциплины получает четвертое строгое предупреждение и приговаривается к ликвидации в утилизаторе. Есть доводы в свою защиту?

Гор завыл, изворачиваясь и пытаясь вывернуться – куда там! Лента держала плотно, запечатанный рот не открыть, мычание, хрипы, во рту сухая корка.

– Отлично, возражений нет, подсудимый признает свою вину, – давясь от смеха, объявил ут-работяга. – Есть ли обстоятельства, смягчающие вину? На заявление дается пять минут. Время пошло! – Жестокий спектакль доставлял парням особое удовольствие.

«Путешествие должно иметь цель! Слышите! Я не хочу умирать в космосе!» – пытался крикнуть Гор.

Но лента мешала, и он мычал в отчаянии, а из глаз катились слезы.

– Парень раскаивается и плачет, – объявил палач.

«Сучары! Идиоты!» – Но и этот беззвучный вопль перешел в бессильный стон.

– Ваше последнее слово. Нет? Вы отказываетесь? Он отказывается, так и запишем.

Служитель утилизатора что-то набрал на планшете, запечатлел Кошмара, закрыл инф-окно и пришлепнул планшет к рукаву своего комбеза.

– Укол будем делать?

– Зачем? – мыкнул второй.

– И то, можем вколоть какой-нибудь девке, чтоб смирно лежала в койке. А тут даже интереснее будет. Кровь фонтаном бьет, когда режешь.

И оба палача-весельчака стали запихивать Гора вместе с доской в какую-то старую бочку.

Гору представилось, что сейчас его выкинут в космос, как моряки когда-то бросали бутылки с записками в море. Или сказка была такая, что кого-то бросили в океан в бочке, а чел не только выжил, но и вырос за время путешествия по волнам. Мысли мешались.

Неужели все? Все бессмысленно, все кончено.

И некому спасти.

И тут он понял, в чем была его ошибка – он бросился в путешествие, как в омут, один, у него не было ни друзей, ни помощников, не было того, кто бы пришел на помощь. Он был вожаком, но остальные лишь ждали: что же в этот раз учудит Кошмар, не шли следом, а прятались по углам.

Бочку куда-то везли – Гор это чувствовал. А потом он ощутил толчок, и движение ускорилось.

– В последний путь, приятель! – расслышал он голос одного из палачей, а дальше все заглушил скрежет скользящей по направляющим бочки.

Гор дернулся с такой силой, что сумел каким-то чудом оторваться от доски и ударился лбом о корпус. Догадка, что его сейчас выбросят в космос, превратилась в уверенность.

Волна черного ужаса накатила и накрыла с головой, будто густая болотная жижа. Заливалась внутрь, не давая дышать, поглощая разум и требуя крика, крика. Крика.

Год 81-й полета. 15 июля по условному календарю корабля. Палуба H.

Сколько себя помнила Джи, каждый день она передвигалась взад и вперед по коридору палубы. Все жилые коридоры на редкость однообразны – белого с блекло-зеленым цвета, ребра переборок, плоские лампы, лючки мусоросборников, лючки техобслуживания, голограммы указателей, одинаковые двери кают. Одним словом, функциональность. Крошечные жилые боксы, которые даже не именовались каютами. Рабочие комбезы, что занашивались до дыр, дыры заклеивались, и так без конца, пока е подходил срок замены в новом году. Ограничивалось всё – стирка, душ, даже умывание. Так, во всяком случае, было в детстве Джи. А потом вдруг появились женщины в нарядных платьях, мужчины – в свитерах и джинсах. Кошмар сообщил, помнится, что вся эта одежда печатается на три-дэшках и стоит уйму донатов. Вечерами в холле звучала музыка – там танцевали. Джи с Кошмаром и Пирсом тайком пробирались в холл поглядеть на танцы. Кошмар как-то сумел раздобыть капсулы с музычкой, и они слушали ее на переменке, пока сзади не подобрался препод и не отнял, а Кошмара и Пирса отправил в карцер на сутки, «как заводил».

Узость пространства подразумевала несвободу. На все надо было просить разрешение: в школе – у преподов, в повседневной жизни – у помощника префекта на каждый чих – на выставку детских рисунков, на студию для занятий скрапбукингом или на открытие секции бокса в помещении склада.

«А почему мы не расширяем каюты за счет пустующих?» – спросил как-то Кошмар.

«Недопустимый расход энергии», – ответил препод, ведущий у них «Эргономику корабля».

«Ерунда: там точно такая же температура, как в жилых боксах, и воздух такой же. Наоборот, можно получить дополнительный кислород и продукты, если соединить три бокса в один жилой, и в одном сделать оранжерейную камеру».

Вместо ответа препод влепил дерзкому подзатыльник.

«Руку надо поднимать, если просишь слова».

«Дурак».

Новый подзатыльник заставил Кошмара ткнуться носом в парту так, что пошла кровь.

«Теперь понял?»

«Я – да. А вы – нет», – не уступил Кошмар, размазывая ладонями кровь по лицу.

Эргономник ухватил его за шиворот, дотащил до двери и выбросил в коридор.

Джи помнила, как смазливая Ташка однажды утром явилась в школу в ярко-розовом платье. Ребятня, одетая в серо-оранжевые детские комбезы, окружила нарядную одноклассницу плотным кольцом.

– А ну сними! – Эльга, маленькая, яростная, уверенная в великой миссии корабля восьмилетка, дернула за рукав Ташкино платье.

– Не трогай! Это мама сшила! – закричала Ташка, прижимая в ужасе подол платья к тощим ногам. – Это настоящая земная ткань. Шелк!

– Снимай! – топнула ногой Эльга.

Девчонки стали хватать все разом Ташку за платье, пока не разорвали обновку от горла до самого подола, и Ташка, оставшись только в серых застиранных трусиках и стоптанных, с чужих ног туфлях, подобрав розовые лоскутья, умчалась, ревя в голос. Мальчишки ржали и стримели в Сеть ее бегство со своих планшеток.

Потом Ташка вернулась, уже вместе с матерью, обряженная в стандартный комбез, с красным, распухшим от слез лицом, и ее мать, тоже сделавшись красной, кричала на училку:

– Вы все тут посходили с ума. Я сшила это платье из артефактного запаса. Это земная ткань, придурки! Ей цена сто донатов! Вы ответите!

– Правила есть правила, они равны для всех! – твердила в ответ училка, как автомат.

А через год девчонки уже не надевали в школу комбезы, щеголяя в трико, брюках, платьях и блузах, да и мальчишки в основном тоже предпочитали купленные на донаты шмотки. И хотя боксы оставались по-прежнему крошечными, а вода лимитировалась, жизнь менялась день ото дня. Кто-то сносил переборки и объединял два бокса в один, кто-то устанавливал в новых расширенных каютах настоящие ванны. Рассказывали, что на высших палубах жизнь давным-давно не та, что в промке.

Теперь в рекреационном холле каждое корабельное утро проектировали на потолок картину земного рассвета – с пробуждением неба и опаловыми кромками причудливых облаков, а вечером – закатное буйство лилового, золотого и алого на бледно-голубом. Ну, а ночью, разумеется, сверкали звезды. Одни считали это излишеством, бессмысленной тратой энергии, другим нравилось, закатные красоты всегда привлекали два десятка зевак. Но для большинства эйчников день от ночи по-прежнему отличался тем, что ночь они проводили в домашнем боксе, а день – в учебном или рабочем.