Последние пятнадцать лет двадцатого столетия, лихие девяностые! О, это было волнующее, интересное время! Время, когда в одночасье, сродни последнему дню Помпеи, рушились империи, союзы, военные блоки, страны, и словно из чудесной пены возникали новые государства, о существовании которых раньше невозможно было даже помышлять.

Время, когда низвергались великие утопии, незыблемые теории, тысячелетние мифы и появлялись новые –такие же вроде бы незыблемые, базисные и основополагающие.

Время, когда исчезали видимые и виртуальные стены между социальными системами и странами, между народами и расами, между обществом и личностью. Время, когда Горбачов и Сахаров были властителями дум, когда сверхдержава останавливала свое рабочее трудовое движение, чтобы послушать речь делегата первого съезда народных депутатов; когда она, эта держава, замирала в тревожном предчувствии беды, наблюдая неслыханный демарш литовской делегации, покидающей зал заседаний, где в президиуме сидел бледный и растерянный, еще недавно всесильный Генеральный секретарь ЦК КПСС и безвольно перебирал бумаги, не зная, что предпринять.

Время, когда методами афинской агоры и новгородского вече избирались руководители заводов и фабрик, институтов и ресторанов, колхозов, совхозов и адвокатских контор. Время, когда российские танки стреляли по российскому же парламенту. Это время великих перемен, когда дух новизны, ниспровержения метался, как демон, по одной шестой части земной тверди, долго не находя пристанища и покоя.

Через некоторое время и он устал от разрушительной работы. С тяжелым лязгом и грохотом пал «железный занавес», и миллионы советских в прошлом граждан ринулись на Запад: кто за верой, кто в поисках лучшей жизни, кто на заработки, кто просто людей посмотреть и себя показать.

На Украине это вылилось в создание « Великого шелкового пути» в Польшу, Венгрию, Югославию, Словакию . Как будто прорвало плотину: люди, словно « показылысь» и подобно воде хлынули в соседние страны спускать национальное достояние, создаваемое десятилетиями тяжелого, упорного, стахановского труда. Продавалось все: тарелки, ложки, мотоциклы, холодильники, вышиванки, наборы инструментов, научные идеи, проекты, солдатские бушлаты, ботинки, картины, полотенца, ордена, станки, старинные книги, архивные документы, иконы, семена– все, что только пользовалось спросом. С такой же широтой и охватом торговали все: кладовщики, официанты, завхозы, доценты, следователи, старшие следователи и следователи по особо важным делам, преподаватели политической экономии, истории КПСС и научного атеизма, командиры воинских частей, технологи, сторожа, главврачи, свидетели Иеговы, инспекторы Красного Креста, воспитатели детских садов, начальники политуправлений, неподкупные инспекторы ГАИ, наперсточники, специалисты в области высокотемпературной плазмы, пушкинисты и лермонтоведы, геологи, вокалисты, очень требовательные к себе в деле служения искусству; художники- маринисты, иногда снисходившие до прибрежных пейзажей, слесари- сантехники, немного не дотягивающие до звания пропащих, служители разных культов и многие другие ( смотри в перечень профессий).

Но все в этом бренном мире кончается. Кончились и махровые простыни вкупе с наборами никелированных слесарных ключей, кончились блюдца, кончилась килька в томатном соусе, что по 21 копейке – кончилось все. Канула в вечность великая вещевая лихорадка, и пришло время подводить итоги. И тогда, как после долгой ночной азартной игры, все принялись лихорадочно подсчитывать свои барыши. Кто-то выиграл несколько миллионов, кто-то несколько тысяч, а большинство вообще ничего не выиграло, оглянулось в отрезвлении «с усмешкой горькою обманутого сына над промотавшимся отцом», тяжко вздохнуло и принялось жить дальше, надеясь на лучшее.

Надо было все начинать сначала, делить оставшиеся крохи и вновь создавать то, что так азартно, « по быстрячку», спустили за бесценок. И тогда началась очередная полоса бытия – полоса внутренних разборок и перераспределения национального богатства, теперь уже недвижимого, началась эра первичного накопления капитала. Началось мутное время.

В прозрачной люльке из сухого, горячего таврийского воздуха лениво, дремотно качалось безрадостное, душное провинциальное лето1995 года, когда на унылую, безлюдную площадь перед Днепровским консервным комбинатом на полной скорости влетел черный 600-тый «Мерседес» с киевскими номерами, блистая никелем под горячим южным солнцем.

Почти не снижая скорости, водитель круто, по- фраерски, развернул машину так, что она завертелась, как волчок, и едва не перевернулась. Истерично завизжали тормоза, поднялись тяжелые, серые тучи слежавшейся пыли, смешанные с черными клубами дыма, валившими из выхлопной трубы «Мерса». Скрежет тормозов отозвался далеко вокруг, на что, видимо, и рассчитывали приехавшие.

Авто замерло перед дверью комбинатовского магазина, построенного в стиле социалистического баракко, то есть в виде длинного, неказистого сарая, не видавшего к тому же несколько лет ремонта. Некоторое время машина стояла без явных признаков жизни, очевидно, наслаждаясь произведенным эффектом. Затем оттуда неуклюже из-за долгой езды, обливаясь потом, вылезли три конкретных пацана: сперва двое верзил с квадратными подбородками, одетые в черные костюмы, белые рубашки и черные галстуки – классическое одеяние голливудских ганстеров, как их изображали в советских кинофильмах – затем нарисовался третий, еще более живописный.

Это был классический образец «нового украинца». Роста выше среднего, с короткой шеей и толстым затылком, с мощными, тугими руками, выглядывающими из-под коротковатых рукавов бархатного малинового пиджака – это в сорокаградусную-то жару! – он выглядел кряжистым, ражим силачом даже рядом с крепкими, угрюмыми его сотоварищами.

На крутой груди его болталась золотая цепь – цепура!–такая толстая, какую носят только мэры городов в торжественных случаях приведения к присяге. Темно- коричневые туфли, расписаные «под крокодила», явно тесноватые, заставляющие его даже прихрамывать, бежевые велюровые брюки, поддерживаемые широким кожаным поясом, выбритый до блеска в глазах череп – все в полном соответствии с тогдашней модой и тогдашними вкусами. Более нелепого наряда в середине июльского палящего дня трудно было придумать. Но зато подобный прикид тогда впечатлял.

Между тем лицо крутого парня, круглое, румяное, выглядело добродушным, хотя он и пытался придать ему грозное выражение.

– Кажется, приехали,– удовлетворенно сказал здоровяк с повадкой главаря, потягиваясь и разминаясь.

Двое столбов молча закурили.

– Шеф, я поставлю машину в холодок, – высунувшись, то ли спросил, то ли сообщил для сведения водитель – мужчина лет под пятьдесят, щуплый, с лисьим, хитроватым лицом.

– Не шустри, – остановил его жестом босс, – постой еще минут пять; пусть полюбуются и оценят. В этой тмутаракани не каждый день «мерсы» ходят. Так, ребята?! – он обернулся к спутникам. «Ребята» кисло подтвердили.

Шеф продолжал разминаться: приседал, обнимал себя руками, двигал затекшими пальцами ног, поводил плечами. Даже сквозь его пиджак не по теме, было заметно, что он нашпигован силой и энергией, как щука фаршем на праздничном столе еврея. Подвижное его лицо меняло выражение, как стрелка барометра во время встречи разных по направлению погодных фронтов.

Разминаясь, он о чем-то сосредоточенно думал и хмурился. Когда шеф мрачнел, он весь превращался в настороженного, опасного зверя, и тогда его могучие руки, чувствовалось, могли скрутить шею любому из этих гранитных мальчиков, что стояли рядом.

Когда же лицо этого котигорошка освещала улыбка – это был рубаха-парень, тамада на грузинской свадьбе, впрочем, с хитрецой в умных, зорких глазах.

– Ну что, ребята, – через некоторое время сказал главарь, – спектакль начинается. Еще раз предупреждаю: действовать строго по сценарию, как мы с вами отрабатывали. Говорить как можно меньше. Ваша задача – играть лицом. Никакой отсебятины.