В больнице ____ сразу повезли в отделение реанимации. Сашу с ним не пустили и ей ничего не оставалось делать, как просто сесть в коридоре и ждать. Она выбрала самую незаметную лавочку в углу, бросила рядом сумку, а лицо закрыла руками и постаралась замедлить биение сердца.

“Главное не спи, не спи, не спи, кому говорю…не спи”, – безуспешно шептала она про себя, пока глаза, подчиняясь железной воле химического вещества, закрывались все плотнее и плотнее. Она нагнулась вперед, неудобно легла на свои колени, да так и уснула. А когда проснулась, на улице светило послеполуденное солнце.

Кто-то похлопал ее по плечу. Саша постаралась ровно поднять голову, но внутри что-то зашумело, затрескало, перед глазами поползли световые червячки, будто в какой-то игре. С огромным усилием она сфокусировала взгляд – перед ней стоял взрослый врач скорой, который заходил в ее квартиру одним из первых.

– Все в порядке, состояние стабилизировалось, по поводу приступа вам нужно консультироваться с эпилептологом. Я вас провожу.

– Хорошо, – Саша с трудом встала, покачнулась и подхватила сумку.

– Где ваш муж? – спросил врач скорой, пока вел ее по коридорам к нужному кабинету.

– Его…нет, – запинаясь, проговорила Саша.

– А родители?

– Отец далеко, матери нет.

– Возьмите себя в руки, – добро, как-то по-отечески сказал ей врач и остановился перед дверью с табличкой “Невролог-эпилептолог”. – Вам тяжело, понимаю. Но если такое будет повторяться, то к вам придет соцопека, и вы потеряете ребенка. А вы знаете, как обращаются с детьми в Домах Малютки?

– Нееет, – еле выдохнула Саша, а взгляд врача, казалось, еще больше увлажнился настоящим человеческим сочувствием. Это не было сочувствие жалости и принижения, когда другой жалеет и кичится, какой же он хороший, добрый человек. Это было сочувствие от того, кто понимает в этом толк.

– Берегите себя и его, раз больше никого не осталось.

И если бы врач ее со всей силы ударил, это не было бы больнее мягких и таких важных слов человека, которому есть до нее дело.

Разговор с эпилептологом не занял много времени – седовласая тетенька в огромных очках протокольно изучила историю болезни, мягко рассказала, что дозировка этого лекарства перестала сдерживать приступы и назначила ее увеличение. Саша отнеслась удивительно спокойно:

– Теперь такие приступы будут часто случаться?

– Будем надеяться, что большая дозировка поможет, – обтекаемо ответила эпилептолог.

Саша поняла, что разговор закончен и вышла, но потом почти сразу вернулась в кабинет:

– Я..я не знаю куда идти, – проговорила она.

– Мы вас с ребенком положим в стационар, понаблюдаем несколько дней и выпишем. Спускайтесь на первый этаж для оформления. Нужно будет сдать анализы, ну, спуститесь, все расскажут.

И опять эти больничные обшарпанные стены, но уже другие, холодные, без моральной поддержки, с гораздо более плохими условиями. Бумажки, анализы, цифры, которые прыгают перед глазами.

Ненавистная жижа вместо еды. Растянутые халаты, шаркающие тапки, сюсюкающие или кричащие – неизвестно что хуже – на своих детей матери, крики мульт героев, кафельный туалет и ванна в одном помещении. Палаты были рассчитаны на четверых мамочек с детьми, в том числе относительно здоровыми, но комната была настолько маленькая, что для того, чтобы свободно по ней передвигаться, нужно было детские кроватки отодвигать к стене, преграждая доступ к тумбочке.

Первой ночью, пока ____ еще находился под наблюдением в реанимации, Саша провалилась в страшный, тягучий сон почти сразу, как только почувствовала головой малоприятную твердость подушки. Саше снилось, что ее останавливали тени – плотные, будто живые, лица которых она так и не могла уловить. Они вились вокруг ее фигуры и старались преградить путь к окну, за которым виднелось голубое небо, солнце, воздух, освобождение. Затем темнота нахлынула на нее, будто волна, и пол, на котором она стояла, превратился в густую слизь. Она изо всех сил забилась ногами, руками, старалась ухватится хоть за что-нибудь, а фигуры образовали круг и равномерно со всех сторон его сжимали, не давая Саше выбраться на поверхность:

– Нельзя, – говорили они.

– Не смей, – кричали со всех сторон.

– Это негуманно, – звеняще взвизгнули где-то совсем близко к уху.

– Что? – спросила Саша, но ей не ответили. Вместо ответов шепотом доносилось:

– Ты – чудовище, монстр.

– Пошли все нахуй! – закричала Саша, собрала все силы, дернулась наверх, из черного болота, и внезапно проснулась. – Нахуй!

Она прерывисто дышала, поднимаясь на локтях и в темноте различая три пары глаз мамочек, которые проснулись и со страхом смотрели в ее сторону. Саша махнула на них и даже ничего не стала говорить, а лишь повернулась на бок, успокаивая себя, что это был лишь сон, она проснулась и к утру уже ничего не вспомнит. Но какой смысл был в пробуждении, если все эти тени были ей самой? Она жила внутри себя и ругала, мучила сама себя с мазохистским удовольствием, сама того пока не сознавая.

Утро не принесло ничего, кроме отвращения к внешнему виду. На нее было страшно смотреть: все те же глаза панды с размазанной еще сильнее тушью – она совершенно забыла умыться – ввалившиеся в глазницы, бледность, на которую, вероятно, сильно повлиял отходняк от таблетки, но самое жуткое находилось в зрачках. Как она могла стать такой, какой стала? Кем она была сейчас?

Этим же вопросом, казалось, задавались и соседки по палате, которые утром поглядывали на Сашу со смесью злости и страха. Платная одиночная палата – ну и пофиг, что три тысячи рублей в сутки, за неделю двадцать одна тысяча из скудного семейного бюджета – решила проблему. Ведь ей только сварливых баб еще не хватало – отходняк почти закончился, эмоции начали просыпаться, и Саша чувствовала, что просто не выдержит. Еще немного и она сломается.

Она уже вся была изувеченная, больная, внутри сломленная, косая-кривая, оголтело одинокая, бултыхающаяся в соплях страдания, чувстве вины, злости и в том, что разъедало ее не только морально, но и физически. Она казалась себе то бесплотным существом, которого не существует и которому не нужно заботиться о социальных вопросах, то буквально ощущала противную вонь, издаваемую ее телом – совершенно настоящим, пахнущим потом, духами, гелями для душа и всегда чем-то еще, что не давало покоя. Неведомая вонь…

Вонь презрения к самой себе. Вонь загнивающей души.

На нее разом – будто сидело внутри много месяцев, пряталось, старалось оградить нежную Сашину психику, безуспешно подсовывая разрушительную силу разномастных половых актов, обрушилось горькое осознание своего горя.

Раньше слезы были от обиды – за себя, от боли – своей, от одиночества – своего, от нелюбви – к себе, то сейчас до нее начало доходить – боже, а ведь у нее на руках беспомощный ребенок, человек-инвалид. Если она не постарается сейчас, то навсегда оставит _____ в состоянии овоща. Конечно, не в ее силах побороть возможности мозга, но нужно попробовать сделать максимум, если не для него, то ради себя, ради своей души.

Ведь душа-инвалид тут только у одного человека и это не ____ .

Самое по-джокерски смешное было в том, что раньше она была человеком, который больше всего ценит развитие, интеллект, независимость, силу воли. Все свойства характера, которые связаны с личностью человека, с его развитием и прокачкой себя. И тут она получает такой подарок от судьбы. Ей приходится воспитывать ребенка, который не будет даже знать слова "мозг". Ха-ха, Вселенная, это все твои шуточки, все твои проказы. Как прикажешь это понимать? Неужели, она должна мучиться всю жизнь?

И тут страшная мысль – да, должна.

Но нет, тут у Саши срабатывал обратный эффект. Мозг не мог принимать ничего подобного на “необратимость”.

Она. Не. Виновата.

Виноваты они – неумелые врачи, которые испортили ей ребенка, Макар, который всю беременность ее доводил, государство, больница и система, которая отбрасывает в нищету почти каждую мать одиночку с ребенком инвалидом. Но только не она.