Вот тут и случилось со мной происшествие, которое я не устаю проклинать теперь… Я забрался в парк, чтобы осмотреть все подходы к барскому дому, и увидел дочь Троекурова, Марью Кирилловну… Не могу объяснить, что со мною стало… Разум мой помутился… Я уже ни о чем не думал, кроме как только о ней. Видеть ее сделалось для меня так же необходимо, как дышать. Мысли о мести отцу красавицы улетучились, дом ее представился мне священным храмом. И я готов был отдать жизнь свою только за то, чтобы иметь возможность находиться рядом с ней. Вскоре узнал я, что в Покровском ожидают приезда гувернера, выписанного из Парижа для малолетнего сына Троекурова, прижитого с француженкой, обучавшей когда-то манерам Марью Кирилловну. Подкараулив француза, я заплатил ему из денег Спицина жалованье за год вперед, уговорил отъехать в свое отечество, забрал его паспорт и рекомендательные письма и явился в Покровское под именем месье Дефоржа.

– И вас никто не узнал?

– Разумеется нет. Родные пенаты я покинул в семь лет, в отпуск никогда не приезжал, так как отец сам навещал меня в Петербурге. Приехав в Кистеневку, ни с Троекуровым, ни с кем-либо из его людей не успел я встретиться до той самой роковой ночи, когда сжег свою родительскую усадьбу. Две недели я провел в одном доме с Марьей Кирилловной. Она увлекалась музыкой, я начал давать ей уроки игры на фортепиано, так как в свое время, убегая скуки офицерских попоек, выучился игре на этом новомодном инструменте.

То обстоятельство, что никто, кроме нас двоих, не говорил и не понимал по-французски, способствовало нам. Разбирая фортепианные пиесы, мы имели возможность при всех разговаривать совсем не о музыке. То, что я потерял голову, это понятно. Но вскоре заметил я, что и Марья Кирилловна, увлекаемая сначала только любопытством и необычными обстоятельствами, питает ко мне те же чувства, что и я к ней.

Нужно было объясниться, но я не решился раскрыть себя, так как имя мое уже гремело по всему уезду. Каждый день только и говорили о разбоях и дерзких нападениях Дубровского. Причина была проста. Прикрываясь моим именем, какой-то сообразительный чиновник, некто Кимрин, нашел способ грабить губернскую казну. Входившие с ним в сговор помещики сжигали у себя пустой амбар или старый сарай, объявляли о нападении разбойников. А этот Кимрин, пользуясь своей близостью к губернатору, убеждал его выделять деньги на возмещение убытков несчастным пострадавшим.

– Да, я читал об этом сообщения в «Ведомостях», – подтвердил Александр Нелимов слова Дубровского.

– Однако вскоре неожиданный случай потребовал от меня сделать объяснение, откладываемое мною из нежелания объявлять свое настоящее имя. Однажды, когда Троекуров давал большой званый обед, уж не помню, по какому поводу, со всей округи к нему съехались гости – никто не смел не явиться, чтобы не оказать тем самым неуважения хозяину. И вот незадолго до начала торжества, войдя в залу, увидел я вдруг… Спицина. Как потом я узнал, этот мерзавец, словно крот, прорыл ход из землянки, где он сидел взаперти, и сбежал. Приехав к Троекурову, Спицин не решился сразу рассказать о своих приключениях. При виде меня среди гостей Спицин остолбенел и потерял дар речи. Троекуров в этот момент как раз повествовал о славном подвиге своего француза – то есть меня – убившего медведя, доставившего своему хозяину много веселых минут, а соседям его запомнившегося на всю их жизнь.

– Так, значит, история о том, что Троекуров бросил вас на съедение медведю, не выдумка наших барышень? Но погодите, ведь перед этим он, по их рассказам, обнаружил ваши отношения с дочерью, и именно она потом передала вам нож, которым вы и убили этого медведя…

– Не знаю, что придумали барышни, а дело было так. В подвале дома Троекурова есть особая комната, хитроумно устроенная итальянцем-архитектором в форме неправильного пятиугольника. В специально рассчитанной точке этой комнаты вмурован крюк с цепью, достающей в четыре угла и не достающей всего полсажени до пятого. На цепи сидел огромный медведь. Человека, назначенного для невинной барской шутки, неожиданно вталкивали в эту комнату, и ему приходилось спасаться от зверя, искать пятый, безопасный, угол. Троекуров вместе со своими гостями наблюдал эту потешную картину через особое смотровое окошко.

Когда в свое время Спицин оказался в этой комнате и, наконец, прижался к стене в удаленном углу, какое-то случайное происшествие вдруг отвлекло хозяина дома и о бедняге забыли. Часа два ему пришлось стоять перед разъяренным медведем, пока о нем не вспомнили и не освободили. Событие это отличило его от всех прочих жертв незатейливого барского увеселения и снискало особое расположение Троекурова, любившего потом рассказывать об этом случае всегда подобострастно внимавшим ему слушателям.

Попал в эту комнату и я – Троекуров в своих владениях не делал для иностранцев особого отличия от соотечественников. Увидев медведя, я достал миниатюрный английский пистолет, который имел при себе на крайний случай, и выстрелил зверю в голову. Медведь взревел и тут же умер. Хозяин дома сначала растерялся от сорвавшейся шутки, но потом объявил меня героем и любил живописать о моем подвиге с такой же веселостью, передающейся слушателям, как и о чуть не до смерти перетрусившем Спицине.

Решив, что Спицин онемел от сообщения о гибели славного мишки, Троекуров позвал Марью Кирилловну, чтобы с ее помощью Спицин, не понимавший ни слова по-французски, мог узнать от меня подробности, а сам же вернулся к гостям. Я сделал вид, что жестами и словами объясняю Спицину, как был убит страшный медведь, просил Марью Кирилловну спустя минуту выйти в парк, где я должен сообщить ей нечто касающееся не только наших с нею чувств, но и то, от чего зависит жизнь моя. Улучив момент, я по-русски шепнул Спицину, что английский пистолет находится при мне всегда, и если он вздумает раскрыть меня, то я поступлю с ним точно так же, как и с троекуровским медведем.

Выйдя в парк, я дождался Марью Кирилловну и объяснился в своих чувствах. Она была польщена, как всякая девица, но не знала, что отвечать, ибо видела во мне гувернера Дефоржа, слугу отца своего.

Услышав, что перед ней Дубровский, она упала в обморок. Я привел ее в сознание и начал рассказывать, что я совсем не тот кровожадный разбойник и грабитель, о жестоких подвигах которого говорит весь уезд, а всего лишь жертва действий отца ее, лишившего меня состояния.

Но в это время послышались крики дворовых людей Троекурова, обыскивающих парк, и я понял, что Спицин преодолел страх и, надеясь на защиту хозяина дома, выдал меня. Как потом я узнал, Спицин сделал это сразу же, но Троекуров выставил его глупцом и не поверил, почитая трусом и выдумщиком. Это и дало мне время объясниться с Марьей Кирилловной.

Конечно, я не рискнул оставаться более в Покровском. Обнадеженный клятвою Марьи Кирилловны следовать велению ее сердца, я возвратился в Кистеневский лес. А спустя месяц получил от нее письмо, переданное верной горничной моим людям. Марья Кирилловна писала, что после многих размышлений о том, что произошло, она решила связать свою судьбу с моею, так как обстоятельства изменились.

Случайно имение Троекурова посетил недавно возвратившийся из Англии дряхлеющий князь Верейский. Старик вдруг пленился юной красавицей. Он попросил руки Марьи Кирилловны. Троекуров, польщенный возможностью породниться с князем, дал ему на это согласие. Марья Кирилловна умоляла меня спасти ее от бессердечной воли родителя и объятий престарелого жениха. Единственное условие, которое она требовала от меня, это то, чтобы я не проливал кровь ни отца ее, ни князя. Ей, видимо, представлялось, что я, как легендарный разбойник, всемогущ и обладаю несметными сокровищами.

У меня же после выплаты годового жалованья настоящему гувернеру, французу Дефоржу, и покупки его паспорта почти ничего не осталось от денег, отданных мне Спициным. А два десятка моих дворовых не могли штурмом взять Покровское, где одних псарей несколько сотен.