По-другому вел он себя в отношении отца моего, уважая старого товарища по оружию и помня о вспыльчивом нраве его. Отец мой не был бретером, но ему случалось на поединках отстаивать честь свою, и все, кому доводилось знать его, имели это в виду. Троекуров громко объявлял всем о дружбе с отцом моим, подчеркивая этим, что независимость, позволенная его боевому товарищу, не касается до остальных помещиков, кои должны низкопоклонствовать перед необузданным хозяином уезда. Поэтому положение отца моего стало еще и предметом зависти.

Отец был большим любителем охоты, знал в ней все тонкости и слыл большим знатоком по части борзых. Но по бедности своей держал всего две своры.

Троекуров владел прекрасной псарней и часто просил помощи и совета, когда дело касалось собак. Да и на охоту он всегда выезжал с отцом моим, во всем полагаясь на его опыт и навык. И вот однажды, оказавшись на псарне соседа и заметив какую-то провинность нерадивого псаря, грозившую потерей породистой собаки, отец сделал тому строгий выговор. Однако псарь ответил дерзостью. Отец в гневе прибил холопа и уехал.

Возможно, случай этот забылся бы. Однако один из помещиков, некто Спицин, ухитрился ловко подзудить Троекурова. Как, мол, так, сосед, коему Троекуров и без того потакает, самоуправствует, надеясь на свою безнаказанность. Владения этого Спицина граничили с Кистеневкою, и во время недавнего межевания имел он необоснованную претензию на часть угодий, хотя и не осмелился заявить об этом. Как раз намечалась большая охота. Троекуров явился в Кистеневку, но прежде чем говорить об охоте, вздумал сурово попенять отцу за то, что он забывает о должном почтении к своему могущественному покровителю.

Отец ответствовал, что он, как честный дворянин, ни в чьем покровительстве не нуждается. А если кто кому и покровительствовал, так только он Троекурову в годы совместной службы. Слово за слово, дошло до серьезной ссоры. Троекурову, видимо, давно претило независимое положение отца моего посреди общего раболепства. Отец же в душе тоже, видимо, упрекал судьбу в ее ничем не обоснованной благосклонности к бывшему сослуживцу, который, кроме нерадивости, ничем себя не проявил.

С Троекуровым давно уже никто не разговаривал как равный с равным. Он пришел в бешенство и уехал, пообещав камня на камне не оставить от Кистеневки. К нынешнему времени войны между помещиками стали большой редкостью, но этот пережиток древности нашей окончательно, как известно, не изжит. К вечеру того же дня кавалерийская лавина дворовых и псарей Троекурова обрушилась на Кистеневку.

Отец, уходя в отставку, из любви к своему артиллерийскому искусству привез с собою две трофейные медные пушки, весьма исправные. Он велел дать залп картечью по нападавшим. К счастью, никто из людей не погиб, но крови и раненых было много, включая лошадей. Атака захлебнулась, смельчаки, никогда не знавшие отпора, позорно ретировались и более не осмеливались повторить набег.

Спустя некоторое время покровские мужики, известные тем, что, в надежде на силу имени своего барина, нередко шалили в чужих лесах, уворовали два воза заготовленных дров в Кистеневской березовой роще. Ранее они обходили владения отца моего стороной, зная об особом к нему отношении Троекурова. Но после всех событий решили, что можно не стесняться. Когда они вознамерились повторить свою диверсию, кистеневские мужики поймали их на месте преступления и доставили на барский двор. Отец приказал воров высечь, а лошадей и телеги изъять.

Событие это больно задело Троекурова. Тем более что Спицин, преследуя свои подлые цели, притворно возмущаясь наглостью соседа, восхвалял победы отца моего в начавшихся военных действиях, что больно уязвило самолюбие Троекурова. Спицин же и подсказал ему, каким образом повергнуть непокорного соседа.

Межуясь с моим отцом, он случно узнал, что все документы, подтверждающие права на Кистеневку, сгорели во время пожара, лет десять тому назад. А так как некогда имением владел дядя Троекурова, то суд, закрыв глаза на истинное положение дела, имел повод, в случае тяжбы, отнять у моего отца имение и вернуть его прежнему владельцу. Когда подручные Троекурова и действовавшие с ними заодно судейские чиновники начали процесс, отец мой не мог поверить в такое попрание правды и здравого смысла.

Однако неправый суд свершился, единственное имение отца моего было отнято в пользу Троекурова. Старик слег от треволнений. Моя полуграмотная няня и кормилица прислала мне письмо, из которого я узнал, что отец при смерти. Срочно испросив отпуск, помчался я в Кистеневку и застал отца своего еще живым. Однако дни его были сочтены.

Из бессвязных речей старика узнал я подробности произошедшего. Все свои надежды он возлагал на меня. Он умолял обратиться к государыне, уповая, что, зная о моей безупречной службе и взяв во внимание многолетнюю службу его самого, она восстановит справедливость. К вечеру на второй день после похорон отца в Кистеневку явились приказные, предъявили мне постановление суда и объявили имение собственностью Троекурова.

Исправник, предводительствовавший приказными, милостиво велел передать, что разрешает мне переночевать в доме, в котором я родился, а поутру я должен был покинуть этот дом и стать нищим, ибо кроме отцовской Кистеневки да кое-каких мелких долгов в Петербурге я ничего не имел в целом свете. Я заперся в спальне. Приказные же нашли на кухне несколько бутылок рома – его моя старая няня в большом количестве использовала для приготовления настоек и разных снадобий от всяких хворей, она знала толк во врачевательстве подобного рода. Эти негодяи, ничуть не стесняясь моим присутствием, устроили на другой половине дома шумную пьянку, будто торжествуя свою победу.

Я слушал их пьяные крики, в груди у меня все клокотало, мысли, одна мрачнее другой, будоражили мое воображение. Что ж, думал я, достойно ли человека, обладающего чувством чести, оставить дом свой, где когда-то сделал он первые шаги свои, где умер отец его, преследуемый несправедливым недоброжелателем – и кому оставить – этому же врагу, виновнику всех бед и несчастий?

Пьяные крики приказных умолкли, свеча догорала передо мною. Вдруг дверь отворилась и нянюшка впустила ко мне нескольких мужиков. От всех их кузнец Архип обратился ко мне. Не умея, в силу косноязычия, выразить мыслей своих, он тем не менее объяснил, что кистеневские мужики, те, кто не обременен семьею, решились ни при каких угрозах не оставаться под властью Троекурова, а хлеб себе добывать известным способом, то есть разбоем – на большой дороге издавна не сеют, не жнут, однако ж не голодают. Не помня себя от смятения чувств, объявил я, что беру их под свое начало, они же обязались повиноваться мне как своему единственно возможному барину и предводителю.

Я велел няне и тем из прислуги, кто жил в доме, забрать свои пожитки, мужики принесли сена, подложили под крыльцо, и я своею рукою зажег родительский дом. Спустя полчаса он пылал как огромный костер, полуголые приказные едва успели повыскакивать из пламени. Ну а я вместе с двумя десятками лихих молодцев ушел в дальний Кистеневский лес.

Совершенно не знал я, что мне делать и как мне быть и что есть жизнь моя. Вопрос этот разрешить я постановил только после того, как отомщу за смерть отца своего. А прежде Троекуров и Спицин поплатятся жизнями своими. Спицин попался мне в руки случайно – не прошло и нескольких недель после того, как сгорела барская усадьба в Кистеневке. Поняв, что ему грозит, негодяй ползал у меня в ногах, вымаливая пощаду, изображая себя невиновным, проклиная Троекурова, по воле коего он якобы был принужден исполнять подлую свою роль.

Достав из кожаной сумы, спрятанной на груди, двадцать тысяч ассигнациями, хотел он выкупить жизнь свою. Мерзавцу повезло, что мои люди захватили его на дороге и привели ко мне – ворвись я в его дом, ни минуты не размышляя, всадил бы я пулю в его отвратительную рожу. Но рука моя не поднялась на подлеца, пресмыкающегося у ног моих. Я приказал запереть Спицина в одну из землянок, устроенных нами в лесу для жилья, а сам же занялся подготовкой нападения на Покровское – имение Троекурова.