Войти на двор, перейдя через ограду, я не мог, потому что, если я выстроил вокруг моего дома воображаемые скалы, сквозь которые мог пройти только я один, но сам Арик мог преодолеть их, просто взобравшись и спустившись после в мою долину, правда, только он один, ни человек, ни зверь прейти границы моей долины не могут, один только мой предвечный брат, то в его двор не могу войти даже я. Наверное, если бы я очень захотел преодолеть его препоны, я смог бы, могу же я швырять скалы, не касаясь даже рукой. Но, не видя никого здесь, чего ради я стал бы это делать? Чтобы войти в его дом, и просто посмотреть каков он изнутри? Хотя это и любопытно, но не думаю, что стоит усилий.
Я решил поискать его в городе. Я знаю, что он спускается в Авгалл, и не реже, чем в месяц раз, а по-хорошему, так и несколько раз в седмицу. Пришлось мне нацепить лохмотья, бороду, патлы сделать, с гривы моего коня срезав несколько прядей и прицепив к шляпе из войлока с широкими полями, кои любят бродяги, и я, самый богатый человек из всех, кто когда-либо жил на берегах Великого Байкала, прикинувшись нищим, прохаживался по улицам, стараясь выловить моего брата, чувствуя себя сетью с бубенчиками, моя душа зазвенит сразу, едва он окажется поблизости.
Я развлекал себя таким образом нечасто, только когда чувствовал тоску по брату, а заодно узнавал последние новости в Авгалле, али в Каюме, в Салаз или Синум, тем более в Парум я ездил значительно реже. А остальное время я жил как привык во времена вынужденного изгнанничества. Уже третья или четвёртая красавица выехала недавно из моего терема, чтобы поселиться у своего овдовевшего недавно брата в Паруме. Она приехала к нему вдовой с изрядным запасом золота, могущего стать отличным приданым нашим с ней шести дочерям и ей самой, и её брату жить безбедно многие годы…
Так что дом мой пока пустовал, я как раз привёз мастеров с севера, чтобы обновили и немного перестроили мой терем. И теперь я подыскивал себе спутницу жизни на следующие несколько лет. Мне приглянулась Игрива на том самом севере, в Каюме, светлоглазая и темноволосая хохотушка с хорошеньким носиком и стройной фигуркой. Её-то я и хотел обольстить незаметно для её братьев, дюжих молодцов-кузнецов и увезти к себе в долину в скалистом лесу. Эта забава полностью захватила меня в последние пару месяцев, когда я почувствовал тот самый звон бубенчиков, о котором упоминал: Арий оказался рядом.
Я завертел головой по сторонам, рискуя потерять свою шляпу, но прошло уже столько лет, кто, и тем более тут, на севере, в Каюме, помнит меня как Сила Ветровея?.. Так что я не слишком волновался, прятался на всякий случай. А вот и он, Арик под видом какого-то краснорожего забулдыги сговаривается с хозяином харчевни о чём-то. Опять напиться собрался, вот ведь мерзавец! За эти годы, что мы не виделись, когда он чуть не угробил меня своей пьянкой, он редко так надирался. Даже очень редко, хотя и случалось, всё же пьяницей был мой брат, и будь он обычным человеком, он давно помер бы от вина, а так меня только мучил, паразит…
Я пошёл было за ним в ту самую харчевню, как вдруг мои бубенчики завопили пронзительнее и чище, потому что я почувствовал, что мимо моего взгляда промелькнуло что-то, что…
То, вернее, та, из-за кого я больше двадцати лет не решаюсь заглядывать за Завесу Смерти, куда раньше хаживал нередко и с лёгкостью. Я увидел Аяю. Я понимал, что в окошке мелькнула только очень похожая девушка, что Аяины кости давно истлели в лесу, где она погибла, что эта девушка не может быть даже её дочерью, чтобы быть на неё похожей, потому что Аяя не успела родить до того как я убил её руками моих подлых рабов… Всё это я понимал умом, но не мог не двинуться за тем звоном, что заполнил меня и убедиться, что я ошибся, что никого не может быть там, в этой лавке, торгующей нитками и бисером, что никто не может быть такой красивой, как была Аяя…
– Эрик?!.. Ты? Ты как здесь? – всегда молодой голос Арика прозвучал у меня за спиной и заставил обернуться и потерять из виду лавчонку, где только что была та, что показалась мне Аяей.
Арик смотрел на меня будто ещё более молодой, чем обычно, с тех пор как остался двадцатипятилетним, сейчас ему будто вовсе двадцать. Да, брат, мне ты глаза не отведёшь, даже и не пытаешься давно… Но чёрт! Как же я рад тебя видеть!
Прохожие на улице, лавочники, с изумлением смотрели на то, как вдруг обнялись два мужика, какой-то патлатый бродяга в широкополой шляпе и пузатый пропойца с чёрной косматой бородой и красной рожей. Но скоро перестали оборачиваться, почему бы этим двоим и не быть братьями, они и в самом деле друг другу под стать.
Я видела из лавки, как Арий обнялся с каким-то страшенным дядькой, пыльным странником, привычным ходить по дорогам, не имея ни семьи, ни дома, просить пропитания. С чего это он взялся тискаться с ним, я не поняла, но увидела, что, пока они обнимались, Арий посмотрел на меня и, мгновенно изменившись лицом, подал знак не выходить на улицу из лавки. Вот это удивило меня даже больше самой встречи. А сам, похлопывая громилу в рубище по широким плечам, пошёл с ним в корчму, куда собирался зайти за стоялым мёдом, пообещав мне не покупать зелёного вина. Теперь точно купит и с этим страшилой напьётся…
Мне стало тоскливо на душе от этого, сколько он просидит там теперь, и какой выйдет… Теперь Арий, если позволял себе наливаться вином этим чёртовым, неизменно делался злобен и до безумия ревнив. Вспоминал какие-то мои слова о Марее, сказанные то ли в забытьи, то ли выдуманные им самим, и устраивал мне то допрос, спасибо, что без пыток, о том, как часто я думаю о Марее-царевиче, то просто ругался и ломал кусты сирени во дворе, или шипок, что я насажала, любя их аромат и красивые розы, то расшвыривал вёдра и кадки по двору и сеням. А то вовсе убегал в лес и там носился как бешеный лось, ломая ветки. Почему эта ревность заставляла его страдать я не могла понять. Давно уже было забыто всё, что было да нашей с ним счастливой встречи, и жили мы душа в душу все эти годы, наслаждаясь каждым днём. Я люблю его больше Солнца и Байкала, больше жизни, и он знает это, и год за годом только одно омрачает его чело: за все эти годы я так и не сделалась беременною. Думаю, что-то нехорошее случилось со мной, когда я потеряла ребёнка Марея, или позже, из-за побоев и насилия… Арий всё время хотел взяться врачевать меня, и был уверен в успехе, но я умоляла не делать этого.
– На то воля Богов, Арий, – говорила я. – Всему своё время…
– Ты просто не хочешь! – немедленно ярился он. – Ты не хочешь! Моего ребёнка не хочешь!
И начиналось:
– Ты не хочешь, потому что не любишь меня! Не любишь!.. – бледнея, кричал он. – Конечно, куда мне до Белого Лебедя!..
– Боги, Арий! Да ты мне милее всех белых лебедей! – пыталась уладить я.
– Рассказывай! Нарочно врёшь сейчас, чтобы я сирень твою не изрубил опять!
И кончалась такая дурацкая ссора, конечно, пьянкой… После, отойдя сердцем, он сажал новые кусты, привозя их из окрестных сёл, собирал вёдра по двору и черепки разбитых горшков, и послушно и мягко шёл в мои объятия, уже не брыкаясь.
– Прости, что я такой дурак, Яй, хочешь, прибей меня скалкой… Не бросай только, я один тут… уж не смогу теперь, – смущённо бормотал он, выдыхая мне в волосы.
– Ничё, в город переберёсся! – смеялась я.
– Да нет… Я в энтой жизни без тебя теперь… не смогу…
И как он мог думать, что я могу его не любить или бросить?..
А то спрашивал иначе:
– Ты любишь меня? Любишь меня? Скажи! – горячо шептал он, глядя мне в лицо как в лихорадке.
– Я люблю тебя, Арюша, – в сотый и в тысячный раз, не уставая, отвечала я. – Я люблю тебя больше всех на свете!
– Ты любишь меня больше него? – спрашивал он, имея в виду, должно быть, Марея, потому что напрямую он не спрашивал, не произносил имени, но ни о ком другом думать не мог в этом смысле, конечно.
– Я люблю только тебя, – искренне говорила я. – Одного тебя на всей земле.
Чего ж спрашивать, столько лет у меня есть только он. Только он… нет даже воспоминаний ни о чём и ни о ком другом, я похоронила их под теми самыми кустами шиповника, вместе с болью и разочарованием во всём прежнем…
