– Не бывать тому! – белея от страха, проговорил Гигун. – Передай ему…

– Я не от твоего отца, я вовсе его не знаю. Слыхал болтовню сегодня на базаре, вот и всё, – сказал я, опуская руки. – Мне нужен твой дом.

Он тоже опустил лук, удивлённо глядя на меня.

– Хто ты?

– Не важно, кто я, важно, что я могу заплатить тебе столько золота, сколь стоят три таких терема. Вам уехать надо, подальше от отцовского гнева, коли вы грешники, свалялись друг с другом, – чувствуя отвращение при мысли об этом, сказал я.

– Да нет… – он захлопал рыжими ресницами. – Никогда я… Но… мы сироты, а энтому Мглою узкоглазому стока лет, скока нашему деду, а батюшка Гайю за него… Рази ж можно так?

– Не мне решать, сами судьбу построите себе, – уже легче проговорил я. – Бери золото, Гигун и езжай на полдень, али в Авгалл, столица – большой город, затеряетесь с золотом, замуж сестру выдашь за молодого, раз уж ты такой добрый брат.

Мне пришлось ещё некоторое время уговаривать его, и даже приплатить ещё, чтобы только они согласились убраться отсюда. И, когда через несколько дней, я приехал сюда осмотреться, то остался очень доволен: обширная подклеть, просторные сени, две большие горницы в нижнем этаже и светлица на четыре стороны наверху. Печь, широкие ладные лавки, большой стол, больше здесь ничего не было, купеческие дети всю утварь и ковры забрали с собой, на нескольких подводах увезли, судя по следам на мягкой траве у дома. Налегке надо было ехать, не тащить тюки с кулями, жадность может погубить их, выдать…

Теперь, пока будут мне тут обустраивать всё, надо придумать, как Ария из дома выманить одного, чтобы застать Аяю врасплох…

– Ты что это, опять пьёшь? – едва не задохнувшись от разочарования и злости, спросила я, чувствуя, как безмерная усталость разом овладела мной, до чего же я ненавижу пьянства!

По его лицу уже издали я поняла, что когда-то успел набраться, едва за полдень перевалило, а он… С чего – ясно, за вечерей накануне он подал мне маленькую чарочку с сильно пахнущими анисом каплями, я сразу поняла, что это, посмотрела на него.

– Огнюша, – вздохнула я, – опять то же…

Мне надоело говорить об этом, надоело объяснять, что бесполезно всё, только бесплодные надежды: загораешься, ждёшь, дни считаешь, прислушиваешься к себе всякую минуту, и всё втуне.

– Ты летом о тревогах говорила, уж зима на носу, а жизнь в приморье только лучше день ото дня, с воцарением Могула, сама видела, ещё лучше стало всё. Байкал скоро почти тем Байкалом станет, что я помню с детства. А ты… ты всё упираешься, всё не хочешь, не хочешь от меня… – сказал он, и побледнел, зрачки разошлись к границам, от чего его, всегда такие светлые, совсем прозрачные глаза сейчас казались почти чёрными.

– Так и хорошо, коли я в своих предчувствиях ошибаюсь, и славно, значит всё само собой и ухитится. Боги управляют судьбами, и смертями, и рождениями.

– Опять ты… Боги, всё само… – он совсем побелел, возвышаясь надо мной, как раскаляющаяся скала. – Выпьешь?

– Огнь… – я вздохнула.

И уж готова была и выпить, только бы отвязался, хотя и знала, что толку не будет, пила я уже и сама травы эти все, еще лет восемнадцать назад и потом не раз, всё надеялась и всё без толку. Но не успела я согласиться, как он размахнулся и шваркнул чарку в стену, она жалобно тренькнула перед смертью и разлетелась в брызги. Разбив снадобье, он зло уселся за стол и, взявшись за ложку, проговорил:

– Ох и гадюка ты, Яя, – качнув головой, и не глядя на меня. – Спишь со мной и то из милости. Из милости, али из жалости, кто вашу натуру бабью разберёт…

– Что ж ты… городишь-то?! – задохнулась я. Ну уж после стольких лет вдруг обвинять в энтом, с чего и взял-то такую дурость!

– Да с того! Вчерась не хотела, еле уломал! – зло зыркнул он.

– Прям уж, уламывал! Цельный день с тобой на самолёте взмывали, замёрзла и устала, ну и привяла, сон сморил, чего обижаться-то? Силушки-то у меня помене твоей! – почти обиделась я.

Он только отмахнулся.

– Начинай! «Помене», молодая ты, не прониклась ишшо до краёв силой-то, в твоё время у меня вдесятеро меньше было.

– Самолёт ты один поднимашь! – рассердилась я, сравнил, тоже мне.

– Если бы тебя не было, и никакого самолёта не придумалось бы даже, будто не знашь! Тебе больше дано, ты…

Теперь я отмахнулась.

– Про зверьё ещё напомни!

Он сверкнул зубами, зло усмехаясь:

– Ах да! Позабыл совсем! Ты ж у нас Селенга-царица! Куды мне, лесовику замшелому до повелительницы всех зверей и птиц!

– Про рыб позабыл ишшо! – улыбнулась я, надеясь перевести глупую ссору в шутку и, наконец, посмеяться вместе.

Но я неверно рассчитала, вместо того, чтобы расслабить плечи и перестать зудеть, он взорвался.

– Да что там рыбы!.. – он шарахнул по столу ладонью, отшвырнув ложку, поднимаясь, весь бледный, губы сжал. – «Рыбы»… Могул, царь царей на уме у царицы! Вот и всё! Все твои капризы, всё от того!

– Да ты… – я отшатнулась, будто от удара от его слов и тоже поднялась, выходя из-за стола, на котором так и осталась стынуть отменная рыбная уха. – Дурак! Ох и дурак же ты, царский сын Арий!

Я даже полотенце швырнула в него, в грудь попала дураку… С тем и вышла из горницы.

– Ещё и какой дурак! – выкрикнул он мне вслед.

Выскочила поспешно, неодетая, а на дворе холод, только что дождя нет… Но отправилась в хлев, в конюшню просто так, на скотину поглядеть. Они глаза на меня подняли, смотрят, понимают будто и сочувствуют. Муукнула бурёнка, вытянувшись ко мне большим розовым носом, лошади потрясли головами и гривами, будто говоря: «Чепуха, перемелется». Здесь было тепло, парко от их дыханий и больших тел. Я погладила их по тёплым шкурам, потрепала загривки, задала корма и вышла, потому что здесь вычищено, как всегда, Арий кажный день следит, рукой поведёт, всё само сметается, убирается, он усилий не затрачивает. Так что мне тут и делать было нечего, только что погладить каждого с лаской и благодарностью.

На дворе ветер раскачивал наш красивый ветряк, который показывал и направление ветра и, даже, будет ли дождь, али снег. Хитро были связаны между собой тонкие и более широкие прутики и пластинки, нарочно отлитые и искусно выкованные для Ария из меди, он соединил их между собой, связал тонкими и крепкими нитями из жил, так что они легко ходили вокруг друг друга, вращаясь и поворачиваясь, а мы по направлению указателей понимали, какова будет погода к вечеру, али к обеду. И так, конечно, по облакам, по влаге в воздухе, по ветру или его отсутствию было ясно, что будет, но потому и было так интересно наблюдать за энтим чудесным устройством, правильно ли покажет. Мы даже записывали всё, что показал наш ветряк, чтобы после проверить много ли врёт. Вот когда сильный слишком ветер был, он врал, потому что болтало его как серёжку у танцорки. Вот такой как сейчас ветер, а к ночи ещё разгуляется, снять надо, сорвёт ещё, поломает. Потому я сняла замысловатый прибор, длинный, почти в мой рост, так что нести пришлось на поднятой руке, да всё норовил за платье моё уцепиться. В сенях повесила на крюк и вошла в горницу.

Арий успел куда-то уйти, горшок так и стоял на столе, даже ложки своей брошенной с пола не поднял. Я убралась, и уху убрала со стола, захочет, поест, на виду стоит. Я так и не дождалась его до ночи, заснула. Спал на лавке, должно, на печь не пришёл, а на лавке утром я тулуп его нашла, вот как озлился на пустом месте. Со скуки его разобрало что ли? Так съездил бы в город куда, не любит, когда я с ним езжу, злиться, что глаза на меня пялят, али одаривают в торговых рядах, кто яблочком, кто ленточкой.

С утра, как всегда, рано встал, и вот каким я нашла его после полудня. Может он и не с утра, а с вечера пьёт, кто его знат… И где только вино энто прячет, давно покупать вроде перестал, выливала столько раз, да и нечасто быват такая вот ерунда, забываю от раза к разу, а всё ж совсем свою нехорошую склонность не забывает. Дурная я всё же женщина, коли мужик вот так-от… Вот сейчас на мои слова поднял голову свою русую и посмотрел вызывающе, белыми от вина глазами в красных прожилках: