Она покраснела немного и сказала, отводя глаза:
– Да не привыкла, конечно, но…
Я надел штаны, и, натягивая рубашку, подошёл к ней.
– Думала, коли я богатый такой, так жить будешь без забот?
Она пожала плечами.
– Только потому и пошла за меня?
– Ну не токмо… – немного всё же смущаясь, сказала она. – Ты вона… какой, красивый, молодой, а мне какой жених мог достаться? С железными пальцами только…
Я засмеялся:
– Не хотела, стало быть, за такого, как отец, за кузнеца?
Она вздохнула смущённо, села на лавку.
– Дак-ить… был жених у меня, как раз из кузнецов, весь будто железный… Да за месяца до назначенной свадьбы угорел он в кузне…
– Как же он в кузне-то? Уснул что ли?
Она пожала плечами:
– А хто же его знат? Холодно было, дверь закрыта оказалась, а там он… Может, выпимший был…
– Позволял себе такую слабость? – я сел рядом, обняв её за плечи.
Она кивнула, притулилась ко мне.
– Бывало, чё же… Но так-то хороший, не злой, не забижал бы. А лапы железные всё ж… У тебя руки-от тёплые, мягкие, – она взяла мою ладонь в свои, погладила и улыбнулась уже мен в лицо.
Я засмеялся, поцеловал её в волосы, потрепал её по плечу ласково:
– Ты не думай, Игрива, упрекать им не стану. И прислужников тебе найду, коли хочешь.
– Да не хочу, что я работы, что ли, боюся, по-твоему?..
Вот в этот час она полюбилась мне, всё же не ошибался я с женщинами ни разу, когда по душе выбирал.
Помощниц я взял для неё, терем стал больше в два раза, уборки одной сколько. К следующей весне Игрива огород завела, а там и за скотину спросила.
– Ты что же, в хлеву охота возиться тебе? – удивился я.
– Дак-ить… своё всё будет, тебе не придётся мотаться по базарам, покупать еды.
– Ты за плуг ещё меня поставишь, – засмеялся я и разрешил только кур и гусей с утками.
Игрива была грамотной, могла написать мне записку, но, увы, не интересовалась накопленными мною сокровищами книг, хранившимися у меня в светлице, садилась там с рукоделием, как и положено, вместе с помощницами. Она удивилась даже, когда я предложил ей чтение. Воззрилась на меня изумлёнными прозрачными глазами и сказала убеждённо:
– Разве бабе положено бездельничать, с книгами вашими сидеть? Отец душу бы из меня вышиб, займись я этакой-то ерундой. Письмо напишу, ежли надоть, расходы сосчитать – вот дело, а просиживать со свитками твоими… Да ты што, Сингайл? Совсем не женского ума энто дело. Это вам, мущинам в облака-то мочно, а нам на земле стоять надоть крепко.
С её непоколебимой житейской логикой поспорить было невозможно. Она вообще очень прочно стояла на ногах во всех смыслах этого слова, мне даже казалось порой, что она старше меня, такой устоявшейся, уверенной она была. Но я никогда и не спорил со своими женщинами. Я их любил, принимая такими, каковы они были, не пытаясь увлекать своими мыслями, своей жизнью или переделывать под себя. Да и как я мог этим их увлечь, что они знали обо мне? Что я Сингайл кудесник. Но и это забывали по моему велению после того как я расставался с ними и с детьми, отпуская доживать без меня свой век богатыми вдовами.
Теперь же, на другое лето от нашей последней встречи и ссоры с Ариком, Игрива была на сносях и должна была родить со дня на день. Носила свою беременность она тяжело, в отличие от прочих моих жён, и, если бы не я со своей Силой, померла бы от водянки, что одолевала её. Для излечения надо было бы вообще ей не беременеть, теперь же оставалось только терпеть, помогать и ожидать родов. Как странно, такая здоровая на вид женщина, оказалась почти не способна к материнству. Вот так бывает: мощное дерево в два обхвата, а внутри – труха. Во всяком случае, повторной беременности она могла не пережить. Но предстояло ещё пережить роды…
Предвидя, что роды будут тяжёлыми, я старался не отлучаться в последние недели. И проводил в тереме, а чаще возле него под кружевной сенью берёз все свои дни. Игриву располагал поблизости, она шила приданое будущему ребёнку, напевая, иногда Серая или Белая садились рассказывать сказки. Я редко пускался в разговоры, в мои истории, в которых не было ни капли вымысла о прошлом Байкала, например, и всех замечательных вещах, бывших некогда в Великом царстве моей первой молодости, они не верили, переглядываясь и перемигиваясь шутливо. Гораздо легче им верилось в домовых и леших, в драконов, дышащих огнём и царевен невиданной красы, волшебниц и колдунов…
– Зыбку, однако, надо, хозяин, – в один из таких тёплых и покойных дней, сказала Серая, тощая старая дева, из двух сестёр, что помогали Игриве по хозяйству, а теперь и вовсе всё взяли на себя, потому что она совсем стала нехороша, и я запретил ей беспокоиться, только отдыхать в тени берёз, пить мои медовые настойки и слушать сказки, что рассказывала ей то Серая, то Белая, вторая сестра. Маленькие и жилистые, они были сейчас куда сильнее крупной дородной Игривы.
Я посмотрел в её сморщенное не по возрасту маленькое личико и сказал:
– Будет зыбка вам, пускай родит.
У неё ещё больше побледнело блёклое лицо, чуть-чуть наклонившись ко мне, она спросила, понизив голос:
– Дурное предчувствуешь, Сингайл?
– Дурного не допущу я, не думай даже, – ответил я, разговоров о предчувствиях я не терплю, ими можно любую беду притянуть на свой небосклон. – Не будет дурного, даже думать не смей. А недосуг мне сейчас в город за зыбкой подаваться.
– Сам-то ручками белыми не могёшь? – чуть-чуть прищурилась Серая.
Этот вопрос смутил меня немного, вот ещё тоже, я стыдиться должен, что не простым мужиком, не плотником или столяром, а царевичем родился, и ремесла не изучал?
– Для каждого дела свой мастер, Серая, – сказал я, чувствуя, что краснею, вот ещё глупость…
– Оно конечно, прав ты, – согласилась Серая, но как-то так, что мне показалось, что вовсе не согласна она.
Однако, всего через несколько дней, своё небрежение ко мне, неумелому белоручке, забыла и Серая, и Белая. Игрива начала рожать с вечера. И сразу нехорошо, с сильных болей, что довели её до головокружения и рвоты. Пришлось уложить на стол, хотя старым девкам то не понравилось, но я шикнул на них, и на том ворчание прекратилось.
– Всё приготовьте и сами будьте готовы делать всё, что прикажу быстро и без прекословий, – строго наказал я.
Девки кивнули, бросились исполнять всё, и уже скоро стояли полностью готовые возле стола, одинаковые как воробьи на ветке. Я кивнул им ободряюще.
Сделав так, я взял Игриву за руку и позвал ласково:
– Открой глаза, милая, открой, не спи, в эту ночь спать не будем. После отдохнёшь.
Игрива открыла глаза, свет от ламп, обильно расставленных по всей горнице, проник ей в зрачки. Большая слеза набралась и скатилась к виску, потонув в густых волосах. Я вытер её мокрую дорожку.
– Гляди в глаза мне, Игрива, – продолжил я, легонько оглаживая её по волосам. – Ты гляди и слушай меня. Боли никакой не будет больше, а ребёночка выпустить надо. Мальчик большой, потому ему сложно путь его пройти, ты должна помочь. Ты – ему, я – тебе.
Она только пожала пальцами мою руку, в которой я их держал.
– Вот и славно. А теперь поведём нашего мальчика… Ничего не бойся.
Она кивнула только и улыбнулась даже, потому что боли уже не чувствовала. Она слушалась, делал всё, как я велел, сосредоточенно хмурясь так, что даже морщина легла меж бровей. И к рассвету родился мой сын, которого приняли в свои руки две бездетные старые девушки. Лица их обеих сразу преобразились, засияв изнутри, и стали они прекрасны, как две волшебницы.
Я обернулся к ним, не выпуская руку Игривы.
– Детское место в огне сожгите, не хватало только зверьё привлечь. И займитесь мальчиком, а я…
Вдруг Игрива затряслась, и, выгибаясь дугой, заскрежетала зубами, синея, переставая дышать. Серая и Белая стали точно под стать своим прозвищам. А я отвернулся от них к умирающей. Я не отпущу тебя за Завесу, нет ещё там тебе места, я изменил твою судьбу, взяв себе, значит мне и решать когда пойдёшь на Ту сторону…
