По этому случаю Сухово-Кобылин, семнадцатилетний юноша-студент, поколотил сестру и сделал крайне резкие и оскорбительные для Надеждина заявления. «Семинарист и попович Надеждин, хотя и достигший профессорского звания, – говорил он, – не пара молодой, знатной и богатой девушке». В студенческой среде, где Надеждина боготворили, подобные высказывания вызывали бурю дружного негодования.
В довершение всего Сухово-Кобылин в одном из разговоров со своим однокашником и ровесником Константином Аксаковым сказал буквально следующее: «Если бы у меня дочь вздумала выйти замуж за неравного себе человека, я бы ее убил или заставил умереть взаперти». После этих слов приятель поссорился с Кобылиным, напитанным, по его словам, «лютейшею аристократией», «взбесившимся Чацким», европейским азиатом и «Гегелем кабацким». Отец Константина, «незаменимый культурный бытописатель-историк, превосходный пейзажист и наблюдатель жизни природы, наконец, классик языка» С.Т. Аксаков[5] запрещал сыну общаться с этим «злым, избалованным развратником». По отцовскому ли запрету, потому ли, что Александр раздражал демократически настроенного друга аристократическим лоском и чванством родовитого барина, Константин в конце концов разошелся с Сухово-Кобылиным.
Но Александр не изменил мнения о намечавшемся мезальянсе. Более того, он потребовал, чтобы сестру держали в запертой комнате под домашним надзором. Наблюдая Надеждина, Александр едко замечал: «Он спокоен, посещает театры, печатает в “Молве” отчеты об игре Каратыгина, ему и дела мало, что всецело доверившаяся ему девушка переживает тяжкие мучения».
Однако Надеждин тоже мучился – от ложного положения, от подозрений в корысти и от подавляемого, однако весьма сильного нежелания связывать свою жизнь с Елизаветой. Летняя любовь оказалась тяжелой свинцовой гирей, которая давила и не давала дышать свободно. Так что страдал он не меньше, чем узница на Страстном бульваре, в доме 9[6]. Терзания профессора усугублялись еще тем, что он должен был встречаться с Кобылиным в университете. «Соберу все силы, – писал он в дневнике, – я должен буду увидеть Александра и экзаменовать его, это пытка».
Отчасти назло гордецу Кобылину Елизавету Васильевну было решено похитить. Историю «похищения» в юмористическом ключе изобразил А. Герцен в своей эпопее «Былое и думы». Условились, что Надеждин с приятелем Н.Х. Кетчером (причем добрейший чудак Кетчер был в этом предприятии движущей силой) в полночь явятся на Страстной бульвар и будут ждать на лавочке напротив кобылинского дома заветного сигнала. Перенервничавший Надеждин задремал – хорошо известны такие реакции психики на экстремальные обстоятельства – и пропустил появление любимой и неоднократно повторяемые знаки. Может быть, и подсознание сыграло свою роль – не лежала у него душа к нервной, внутренне неспокойной Елизавете.
Похищение не состоялось.
После этого случая, который стал известен всему свету и всюду обсуждался с разной степенью иронии и злорадства, кипевший возмущением Александр Васильевич настоял, чтобы сестру увезли в Крым. Но еще долго в свете потешались над тем, как знатная молодая девица со шкатулкой материнских драгоценностей в руках напрасно ждала на крыльце своего похитителя. История этого семейного происшествия обнаруживается в сюжетной линии «Месяца в деревне» И.С. Тургенева. Позже Елизавета уже как Евгения Тур была дружна с писателем, и именно она подарила ему нестандартный сюжет, основанный на реальных событиях.
В поездке в Крым бедную Лизу сопровождал нуждающийся студент Московского университета, будущий домашний учитель в доме Кобылиных Евгений Михайлович Феоктистов (1829–1898), в то время, можно сказать, «клиент» аристократической семьи. Жизнь его в Москве легкой не была. А в имениях Шепелевых и Сухово-Кобылиных очень молодой Евгений попадал в обстановку беззаботного летнего отдыха среди прекрасной природы. В ней одно особенно приводило его всегда в восторг, «это огромные пруды, настоящие озера, окаймленные лесом». В гостеприимном господском доме собиралось в те годы большое общество, родственники и гости, было много интересных, интеллигентных людей. Очень радовал и приятный молодой круг, который жил весело и дружно, с упоением отдаваясь развлечениям и удовольствиям. Особую поэзию в жизнь молодежи вносили две замечательные юные красавицы, родственницы хозяина: графиня Ида Кутайсова и княгиня Ольга Голицына. О них Евгений Михайлович говорит с большим восхищением. Некрасивый, мешковатый, несветский, он мучительно завидовал тем, кто легко и свободно держался в обществе, пользовался вниманием женщин, в частности блестящему аристократу-красавцу Александру Сухово-Кобылину.
Евгений влюбился в страдалицу Елизавету и пронес это чувство через всю жизнь. Оно видоизменялось, претерпевало переоценку, но никогда он не оставался равнодушным ни к этой незаурядной женщине, ни ко всем талантливым представителям семьи. Богатые знакомые питали не только ум и сердце Евгения. В студенческую пору Феоктистов ввел своего жестоко нуждавшегося друга Лохвицкого в семейство Сухово-Кобылиных. Василий Александрович предложил ему место правителя канцелярии в имении Шепелевых на Выксе.
Трудно было освободиться от очарования этой незаурядной семьи. Кроме интеллектуальной, творческой и душевной привлекательности все отличались физической красотой. На очень нарядном групповом портрете сестер Сухово-Кобылиных – Елизаветы, Евдокии, Софьи – работы модного в свое время художника Пимена Орлова их яркие, «итальянские» лица и элегантные стройные фигуры производят незабываемо-сильное впечатление.
Слухи о неудавшемся похищении, когда делу помешала сонливость кавалера, возобновились после скандального закрытия «Телескопа» за публикацию «Философического письма» одного из ярчайших умов России П.Я. Чаадаева. В письме содержался резкий протест против показного казенного благополучия; автор говорил, что «прошедшее России пусто, настоящее невыносимо, а будущего для нее вовсе нет – вот до чего отчуждение и рабство могут довести». От каждого слова веяло страданием. Журнал был тотчас запрещен, Надеждина арестовали и сослали в Усть-Сысольск. Родители Елизаветы сочли за лучшее, пока новый скандал не уляжется, увезти дочь за границу. Там они выдали ее замуж за французского графа Анри Салиаса де Турнемира (1810–1894), который, по определению Феоктистова, представлял собой самое жалкое ничтожество; это был «пустейший хлыщ, очень кичившийся своим титулом, хотя его захудалая фамилия не пользовалась почтением во Франции; он вступил в брак с Елизаветой Васильевной единственно потому, что имел в виду порядочное приданое». Обиженный Феоктистов злобствовал и передергивал, поскольку брак был заключен по любви или, по крайней мере, по взаимной симпатии, а род Salhias de Tournemire хорошо известен с 1264 года.
А. Салиас де Турнемир
С братом графиня Елизавета оставалась всю жизнь в натянутых отношениях – не могла простить полученные тумаки и разбитую любовь – и отзывалась о нем в большинстве случаев критически.
Семейная жизнь Елизаветы не задалась – муж отличался характером пренеприятнейшим. По ее словам, он, «начав дуться на нее на первой неделе Великого поста, кончал только в Светлое Воскресение». Таким уж нравом наградила его судьба. Но во многом Лиза винила родных. Граф Анри, по настоянию ее отца названный русским именем Андрей, получив солидное приданое в 80 тысяч рублей серебром (четверть миллиона на кредитные билеты), решил в Москве заняться коммерцией. Он вложил средства в производство шампанских вин, обзавелся выписанными из-за рубежа специалистами, открыл магазин. Но дело не пошло: возможно, наши крымские сорта винограда не подходили для этого типа игристого напитка, или какая-то другая причина не позволяла развернуться затее. В результате приданое Елизаветы Васильевны исчезло, а муж после дуэли с таким же пустым человеком сбежал за границу, подальше от гнева грозного шурина. В утешение семье остались две малолетние графини и граф де Турнемир, дети соломенной вдовы Елизаветы. Александр Васильевич, распоряжавшийся всем достоянием рода, отказался выдать сестре дополнительные средства к существованию, полагая, что свою часть наследства она уже получила в виде приданого.
