Ф.Л. Морошкин
Благодаря Морошкину, который, как кажется, был наиболее любимым и авторитетным для Александра учителем, подросток стал вести дневник. Дневники являлись обычным жанром поместно-дворянского круга той эпохи, литературной традицией. Их вели в то время почти все грамотные люди. Это занятие помогало формировать мысль, обобщать увиденное и прочувствованное. Дневник давал возможность человеку сосредоточиться в его размышлениях о жизни, обязывал к искренности, откровенности, честности с самим собой. В дневнике, как говорил Л. Толстой, «всякая фальшь сейчас же тобою чувствуется». Исповедь как жанр была близка творческой индивидуальности. Лаконические, порою шифрованные заметки, понятные только самому писавшему, сохранялись много лет, отмечая значительные встречи, памятные события. В дневниках и записках Пушкина, Достоевского, И. Тургенева, Л. Толстого и многих других заметно просвечивает личность, что делает их бесценными для биографов.
Привычка своеобразно вести дневник, когда рядом с бытовыми заметками соседствуют выписки из книг, наброски собственных сочинений, сохранилась у будущего драматурга на всю жизнь и в каком-то смысле стала основой его поэтики.
В 1834 году Александр, подготовленный к вступительным экзаменам своими домашними учителями, был принят «своекоштным» студентом на физико-математическое отделение философского факультета Московского университета. 26 августа Елизавета сделала запись в дневнике о том, что Александр сдавал экзамены, и совет университета с восхищением говорил о нем: «…Мне так приятно: …в первый раз от роду я почувствовала что-то такое, что похоже на фамильную гордость».
А. Герцен признавал исключительную роль Московского университета, который «вырос в своем значении вместе с Москвой после 1812 года; разжалованная императором Петром из царских столиц, Москва была произведена императором Наполеоном (сколько волею, а вдвое того неволею) в столицы народа русского. Народ догадался по боли, которую чувствовал при вести о ее занятии неприятелем, о своей кровной связи с Москвой. С тех пор началась для нее новая эпоха. В ней университет больше и больше становился средоточием русского образования. Все условия для его развития были соединены – историческое значение, географическое положение и отсутствие царя»[4].
Молодой дворянин с увлечением изучал математику, физику, химию, астрономию, минералогию, ботанику, зоологию, сельское хозяйство и философию.
Философский салон Марии Ивановны пополнился новыми лицами: товарищами Александра по университету. Это были А.А. Дмоховский, будущий писатель И.А. Гончаров, П.Н. Кудрявцев, А.Д. Галахов. «Под влиянием своего друга детства, впоследствии знаменитого русского эмигранта Герцена, Александр обратился к литературным занятиям, и особенно к философии Гегеля».
Идейным вождем салона стал в это время третий домашний учитель Николай Иванович Надеждин (1804–1856), который готовил Александра в университет и продолжал заниматься с ним и с его сестрами и после поступления юноши в учебу. Сын провинциального священника, воспитанник Рязанской духовной семинарии и Московской духовной академии, он «сделал себя сам» и стал многосторонним ученым-гуманитарием и литературным критиком. С 1832 по 1835 год Надеждин в звании ординарного профессора преподавал в Московском университете теорию изящных искусств, археологию и логику. Он не читал по тетрадке, как профессора того времени: его лекции были блестящими импровизациями, производившими глубокое впечатление на слушателей, хотя некоторые из них, например Константин Аксаков, находили впоследствии в чтениях Надеждина отсутствие серьезного содержания. «Николай Иванович был молодой человек среднего роста, худенький, с вдавленной грудью, с большим и тонким носом и с темными волосами, спускавшимися на высокий лоб, – вспоминал один из слушателей. – Читая лекции, он всегда зажмуривал глаза, точно слепой, и беспрерывно качался, махая головой сверху вниз, будто клал поясные поклоны. И это размахивание гармонировало с его размашистой речью, цветистой и искрометной, как горный поток».
Н.И. Надеждин
Василий Александрович много времени проводил в Выксе, и старший сын – любимец Марии Ивановны – имел в доме большое влияние как единственный мужчина, наследник имени и состояния. Матушка подарила сыну столярный станок, говоря, что по методе Ж.-Ж. Руссо ему надо выучиться работать руками. Озорник и неслух Александр действительно научился столярничать, и простая физическая работа, не чуждая ему с младых ногтей, сильно пригодилась в его непростой взрослой жизни.
Молодой барин рано проявил интерес к противоположному полу. Злопыхатели утверждали, что он беззастенчиво пользовался «правом первой ночи», причем противящихся крепостных-новобрачных собственноручно порол. Впоследствии, как говорится, был удачлив в любви: в свете слыл повесой и пожирателем сердец.
Это не мешало Сухово-Кобылину очень серьезно относиться к занятиям в университете. Впрочем, они чередовались с посещениями театра, светскими удовольствиями, поездками в имения – подмосковное Воскресенское, под Тулу в Кобылинку, в родовые шепелевские Расву и Выксу. Здесь происходили знакомства с соседями-помещиками, некоторые из них перерастали в дружбу, длившуюся всю жизнь. Таковы Четвертинские, Арефьевы, Рембелинские и пр. Среди его светских приятелей, ведущих тускло-жуирское существование, князья Черкасские, молодые Гагарины, Голицыны. Семья Сухово-Кобылиных поддерживала тесные связи с этими знатными дворянскими семействами, в том числе с генерал-губернатором Москвы А.А. Закревским, и состояла со многими из них в различной степени родства.
Надеждин был долгое время страстно влюблен в мать Александра, которая требовала от него объяснений в любви, уверений в преданности, клятв, слез и страданий, в чем домашний учитель и не отказывал. «О! какой рай было открылся в душе моей, – признавался своей даме Надеждин, – когда я узнал вас – узнал ближе. Вы, казалось мне, поняли меня, оценили и дали почувствовать мне самому, что я могу еще что-нибудь значить не для одного себя… О! я не льстил вам, когда уверял вас, что вы воззвали меня к жизни… Это я скажу и на смертном одре моем… Я обязан вам своим воскрешением… Первое искреннее, пламенное чувство мое было к вам».
Мария Ивановна, мать взрослых дочерей, расцветала, читая такие строки. Семья на лето переселялась в Воскресенское, и по решению маменьки учитель должен был поехать вместе с ними. Привольная сельская жизнь, ласковая летняя погода среднерусских краев, чудесная природа…
Но в лице дочери Елизаветы мать встретила соперницу. Оказывается, та уже давно положила глаз на Надеждина и на природе взяла инициативу в свои руки. В усадьбе «на берегу прозрачной Десны, под ласковым летним солнцем вспыхнула ничем потом не закончившаяся любовь между учителем и ученицей». Волевая страстность Елизаветы подмяла податливо-впечатлительную душу Надеждина. Профессор сопротивлялся недолго; начались тайные встречи, признания, клятвы в любви до гроба, обсуждение будущего счастья… Влюбленность их сделалась обоюдной, приняв, как только и могло быть у таких натур, формы самые невинные и самые экзальтированные. Это продолжалось и в Москве, причем активной стороной оставалась Елизавета.
Каково же было негодование Марии Ивановны, обнаружившей тайную любовную переписку между девушкой и ее учителем. Она убедилась в этом, перехватив письма влюбленных, роль почтальона между которыми исполнял ее младший сын Ванюша. Выяснилось, что Елизавета Васильевна уже обещала Надеждину свою руку и даже подарила избраннику в знак любви золотое кольцо. Поднялся скандал, общее мнение было таково: «Бедный профессор ищет богатой невесты». Тем более что Надеждин одно время «испытывал род какого-то тайного отвращения» к Елизавете Васильевне, чего и не скрывал.
