Наконец-то он почувствовал, что голоден.
Мучительно и даже агрессивно голоден.
Вот подай ему теперь барана – тотчас бы забил его, изжарил на вертеле и съел.
Корсунский принялся ерзать, сучить лапами, шевелить носом, принюхиваясь. Обоняние его обострилось необычайно, запахи терзали ноздри.
Собственно говоря, он и сидел посреди еды, – огромной, великой, тотальной, бывшей жратвы. Не может быть, чтобы в этом море отбросов не нашелся хотя бы один съедобный островок.
И – о, удача! Действительно, обнаружилась коробка из-под «Виолы». Того самого сыра, который упорно поставляет дружественная Финляндия, очевидно, из чувства благодарности Совнаркому за подаренную независимость. Ильича Ленина нет давно, а в Суоми его не забыли. Можно ли такое забыть? Вот и шлют данный сыр по привычке, невзирая на потерю территорий.
Правда, ему еще отец, кавалер Почетного знака «Честному воину Карельского фронта», рассказывал, что финны никогда не простят нам войны тридцать девятого года. Из-за этого сосны у нас покупают, хоть у самих полно, шлют сыр в немереных количествах, скорее всего, отравленный медленным ядом.
Отец, на всякий случай, ничего финского не покупал и не ел.
Сын был иного мнения, и не раз студентом угощался «Виолой» под стаканчик вина. И поэтому – спасибо судьбе! – знал Илья Борисович, что на дне коробки и по бокам ее, а в особенности под крышкою обязаны сохраниться остатки продукта.
Он стал выскребать и слизывать сыр со всей тщательностью, помогая себе то зубами, то лапами, пока внутри не сталось уже крошки. Потом положил лапу под голову и уснул.
Наступил рассвет. Возможно, утро уже красило нежным светом стены древнего Кремля, когда Крыс почивал среди капустных листьев, картофельных очисток и рваных пакетов. Послышались звук мотора и голоса.
– Цепляй четверку, Гамлет! Да смотри, чтобы крюк за скобу зашел. А то в прошлый раз чуть кабину не пробило!
– Готово, Васыль!
– Тогда вира помалу!
Завыла лебедка, поднимающая бак с мусором .
– Вываливай!
Зазвенело битое стекло, взметнулась цементная пыль, оседая на морду несчастного крыса.
– Ты посмотри, Гамлет, вот, гады! Снова, блядь, насвинячили!
Корсунский сжался. Сейчас мусорщики управятся с четверкой и подцепят тросами его пристанище. Что же тогда?
– Пятый стропить? – заорал тот, кого называли Гамлетом.
– Погоди, кажись, неполный.
Корсунский прошуршал по туннелю вниз и затаился.
Вилы вонзились в мусор, едва не задев Крыса, который изворачивался, ужом, чтобы не проткнули.
После того, как мусоровоз уехал, Корсунский вылез на поверхность.
Он едва перевел дух, как послышались шарканье подошв, треск льда на лужицах. На него посыпались жестянки. Одна банка чувствительно ударила крыса по жирненькому боку, и он не выдержал.
– Да сколько же можно, мать вашу?! То цементом посыпают, то банками кидаются!
В квадрате неба показалась голова мужика в шапке с ушами. Бежать было поздно. Если незнакомец не любит крыс, то постарается прибить его на месте. Лицо пришельца принадлежало древнему старику, седобородому, с бородавками вокруг носа. Укоризна была им услышана, потому что дед с отвращением разглядывал зверька.
– Не убивайте меня, пожалуйста!
– Ты кто? – строго прошамкал старик.
– Вытащите меня, я вам денег дам! Или ценными бумагами!
Дед молчал, настороженно осматривая существо.
– Денег не нужно. Вылезай, дурачок.
Что тут скажешь? Корсунский родился в столице, причем во времена полной и отчаянной победы человеческого лица.
Он всегда тут жил с человеческим лицом, глядя на другие, так что с ним все ясно. А вот как оказались в современной Москве революционеры и сочувствующие им жандармы? Зачем захотели купить котельную на окраине города?
На Каляева с Зубатовым плохая надежда. Будут молчать. Так что отвечать придется автору. Хотя бы по той причине, что автор никакой тайны из своих персонажей делать не намерен. Оно бы, конечно, хорошо, устроить интригу. Но боюсь, все окончательно запутается, и трудно будет разобраться, кто есть кто, где настоящее и где прошлое России.
Глава 3. КАЗНЬ
Российская Глава Империя, крепость Шлиссельбург, 8 мая 1905 года
Эсера Каляева собрались повесить за убийство великого князя Сергея Романова. Но казнь не произошла. Вернее так: был суд присяжных, был, вне всякого сомнения, и повешение состоялось, как положено, но умертвили совсем не Каляева. Почти не Каляева. То есть, возможно, и Каляева, но не того, что бомбу бросал.
Уф!.. Хорошо, скажем так: для нас не так уж важно, что какого-то там Каляева вешали за девяносто пять лет до того, как несчастный Корсунский обернулся крысой. Важнее, что эти события, вроде ничего общего не имеющие, на самом деле связаны.
И более того: вряд ли произошли одно без другого.
Смертника только что покинул весьма удрученный отец Флоринский: Каляев отказался от исповеди. Он заявил, что хотя он и ощущает себя человеком верующим, обрядов не признает.
Но едва Иван Платонович улегся на койку и вроде бы соснул, как почувствовал, что в камере кто-то есть. Перевернувшись на другой бок, он и вправду увидел незнакомого человека, вздрогнул и устремил на него тяжелый взгляд.
Это был Ландо.
– Вы врач? – спросил он гостя с малозаметным польским акцентом, произнося вместо «ч» звук, похожий на «тчш». – Ступайте прочь. Мне не нужна помощь.
– Меня зовут Максим Павлович, – молвил гость. – Я не доктор, но у меня для вас кое-какие новости.
– Максим? – вялым эхом отозвался Каляев. – Что вам угодно?
– Дело идет о вашей казни. Вас повесят ночью.
– Ну, это не новость, – угрюмо произнес Каляев, вставая с койки и протирая кулаком глаза. – Так, значит, не помилуют?
Ландо вздохнул.
– Извините, нет.
– Вам совсем ни к чему извиняться, сударь. – Каляев окончательно проснулся. – Слава Богу! Помилование? Это было бы ужасно! Но откуда вам известно?
– Прочитал у Бурцева в «Былом» номер семь за девятьсот восьмой год, – честно признался Ландо.
– Но пока еще девятьсот пятый! Получается, вы прочли об этом… через три года? Что за вздор!
Узник снова лег, устремив глаза к потолку.
Сквозь окно был слышен стук молотков – плотники мастерили во дворе виселицу.
Тут Каляев заговорил тихо. Скорее, для себя, чем для Ландо. Ему рассказывали товарищи, такое бывает перед казнью: кому ангелы являются, кому черти. Поэтому он не боится показаться смешным. Даже если Максим Павлович не очень материален… Или может быть товарища Ландо подослали из ЦК партии эсеров для побега? Тогда пусть им передаст: Каляев никуда бежать не намерен. Даже если все подготовлено. Это оскорбительно и низко. А его казнь определена Провидением! Ее ждет вся Россия!
Гость поморщился. Ему стало неприятно, что Каляев считает его призраком.
– Ах, Иван Платонович, у вас мания величия. Если вы действительно хотите лучшего устройства для России, то не довольно ли жертвоприношений? Сколько ваших друзей погибло даже при неосторожном обращении с бомбой!
Глаза Каляева заблестели.
– О чем вы! Жертвы неизбежны. Вспомните историю. Любая реформа в любой стране имеет свою цену, иногда страшную. Что моя ничтожная жизнь? Еще тысячи погибнут, пока не придет свобода!
– Красиво излагаете. И братья, так сказать, меч вам отдадут? Вы, милейший, не на суде, а я не старшина присяжных. Думаете, ваша смерть войдет в историю? Из-за таких заблуждений я потерял любимую женщину. Вы знали Леонтьеву?
– Да, да! Таня была предана делу фанатически. Прекрасно работала в нашем терроре. Они убили ее?
– Еще нет, – мрачно ответил Максим. – Она умрет через четыре года у меня на руках. Кстати, она из ваших поклонниц.
Эсер принялся нервно вышагивать по камере.
– Вы далеки от революций. Но честно ли перед самой казнью убеждать политического узника, что смерть его напрасна?
– Ничтожная часть радикалов считает вас политическим, – возразил Ландо. – Сторонников ваших было бы еще меньше, не случись Кровавого воскресенья. Аристократию вы раздражаете.