Верхнюю чашечку, синей эмали, Савинков наполнил кусками гашиша, яблочными, апельсиновыми и мандариновыми цукатами, – их он доставал из торбочек миниатюрными щипцами. Добавил смесь ароматических трав и щепоть молотого речного жемчуга. Вместо дубового угля эсер положил пластинку высушенного верблюжьего навоза, который, по его мнению, в отличие от дерева, тлеет медленнее и равномернее. Хрустальную колбу Савинков заполнил не водою, —объяснив попутно, что так поступают разве что арабы в грязных курильнях Каира, – а красным вином. И, когда приготовления были завершены, террорист возжег пластинку, отчего над кальяном возник загадочный дымок.

– Забудьте о косяках, дорогой Ландо, – интимно изрек он. – Забирайтесь на древо великого кайфа жизни. И наслаждайтесь, мой друг!

Штабс-капитан затянулся, и у него сразу же закружилась голова.

– Вы еще здесь? – заботливо осведомился Савинков, наблюдая, как веки изобретателя медленно опускаются, и по зрачкам стелется туман. – Или в гостях у Мурада IV? Ах, как же султан любил кальян! Он его боготворил.

Затяжка – пауза.

А эсер все говорил и говорил. О том, что Мурад IV пользовался шишей. И дескать, некоторые думают, что шиша это и есть гашиш. Ошибаются. Речь идет о смеси иранского табака с густым сахарным сиропом. Табак дает вкус, а сироп – спокойное течение реки мыслей.

Кстати, при отсутствии последних кальян, вообще, противопоказан.

– Но не беспокойтесь, я, конечно же, не о вас. Вы, мой любознательный друг, должны нынче пребывать на высокой стадии просветления. Ответьте же, если еще не уехали, как чувствуете себя? Не хочется ли вам уже радостно обнять всякого встречного и сказать ему салям алейкум?

Максим слышал Савинкова, но воспринимал его речь, как цепочку сколь эффектных, столь же и бессмысленных фраз. И пока еще мог, заметил, как эсер свернул из хрустящей, как мартовский ледок, банкноты трубку, и втянул ноздрею порошок из портсигара.

Кокаин, догадался Ландо. После чего оказался не в состоянии контролировать ситуацию. Он оторвался от кальяна и стал подниматься в небеса. Туда, где голубизна переходит в синеву, а затем в вечную черноту.

В космической ночи почему-то совсем не было звезд.

Вместо них Ландо увидел разноцветные шары, похожие на биллиардные. Он стал ловить их и складывать в корзину для пикников, удивляясь их приветливому смыслу. Поймает и бросит. Поймает и бросит. Шары урчали в корзине, как котята.

Очнувшись перед закатом, Ландо уже не докучал Савинкову философскими вопросами. Он предлагал то французского сыру, то немецкой вяленой говядины, то итальянской салями, за которыми то и дело бегал на кухню.

После отходняка – в виде чая с молоком по-индийски – Савинков спросил:

– У воздушного мстителя должно быть имя. Как мы его назовем?

– Хорошо бы в честь моей жены, – с готовностью предложил Максим. – Не возражаете? Но можно и в честь вас, скажем, «Борис».

– Нет, насчет вашей жены лучше! – сказал Савинков, ощущая дрожь то ли от остатков кокаина, то ли от прилива чувств. – Пусть Леонтьевой не удалось убить царя. Но даже после смерти она как бы взмоет в небеса, чтобы поразить тирана. Ах, как символично! Думаю, ЦК также не станет возражать.

Они вскочили и обнялись в патриотическом порыве: «Татьяна»!

Российская Федерация, Москва, наши дни

Даже если б Корсунскому сказали, что дело не в мести обманутых вкладчиков… Что наказан он не злыми визитерами, а волей других грозных сил… Даже если бы понял, что устранен с пути… От этих знаний ему вряд ли стало бы легче.

Неволя есть неволя.

Но прижился Крыс у деда Кондратия. И, признаться, более безопасного места для опального существа трудно было подыскать.

Угол ему отвели в хлебнице, положили кусок одеяла и подушечку из ватина. Валялся Илья в этой постели, никем не тревожимый, задрав лапы вверх.

И еще одно важно. Никогда у Корсунского не было столько свободного времени. Поэтому он предавался мыслям широким и отвлеченным, каких люди в повседневной суете позволить себе не могут. Например, – обдумать судьбы мира, расположение планет, их загадочное влияние на млекопитающих, связь явлений природы.

Он жалел, что не мог описать свои приключения. Крысиные лапы к этому не приспособлены. А то закинул бы текст Ленке Шубиной, – как-никак, в одной школе учились, одноклассница не откажет! – а там смотришь, премия какая, и хоть частично покрыл убытки.

Думал над заголовком. Например: «Мысли одинокого зверя».

Тушенка – то с макаронными изделиями, то с гречкой, то с манной кашей – надоела Илье. Он капризничал, плакал, а однажды в глупой истерике плюнул в миску, что мытаря не столько обидело, сколько огорчило.

Он привязался к зверьку, разрешил называть себя дедушкой и старался угодить на тот случай, чтобы Крыс не разозлился и ухватил его за палец. А ведь крысы – разносчики такой заразы, что за жизнь не отмоешься!

Витаминов питомцу не хватало.

Гладя Крыса по спине, прочищая ему глаза и уши ваткой, надетой на спичку, дед Козлов обнаружил розоватые проплешины в районе шеи и хвоста. Если так дальше пойдет, несчастный зверь облысеет.

Мытарь шел на помойку, искал питомцу овощей, а себе нового яду.

Он бросал Илье надкусанные помидоры, вялую морковь, картофельные очистки, даже стебли алоэ, которые, по его мнению, укрепляли зубы.

А селедочные головы прятал, жадничая.

Ночью лез под кровать, чавкал до утра этими головами, не давая заснуть Крысу. Потом долго пил из-под крана ржавую воду, икал, всхлипывал и стонал из-за дикости одиночного существования.

И не было у него других мыслей, кроме одной: поскорее отправиться на тот свет.

Однажды он нашел отраву для тараканов и просроченную пачку стирального порошка, твердого как кирпич.

Из хлебницы торчали крысиные уши: Корсунский наблюдал за хозяином. Наевшись дряни, Кондратий лобызал Крыса в нос, бормотал насчет бесцельно прожитой жизни. Насчет завещания, по которому Крысу отходило пару ящиков давно просроченных консервов, подшивка «Правды» за 1952 год и патефон с пластинками Бунчикова.

Деньгам всех времен и народов, – и николаевским, и керенкам и советским червонцам, – что хранились в коробке из-под сгущенки, – Кондратий отводил особую роль. Он повелел употребить их на захоронение, а также на бронзовый бюст.

Ну, бюст, так бюст!

Спорили по поводу эпитафии.

Козлов считал, что текст, предлагаемый Крысом, – белиберда и без тени уважения к покойному. Что значит, например, «Он хотел многого»? Почему бы не выбить на камне простенько и без затей: «Козлову от Крыса Ильюхи. Спи спокойно, дедушка».

Старик перелил отраву из бутылки в ковшик, разбавил водой, настругал стирального порошка, добавил сахарного песку, чтобы смягчить горечь, и стал нагревать. Скоро воздух сделался отвратительным, и Крыс заткнул нос лапой.

При появлении первых бульков, Кондратий выключил конфорку и выставил варево в форточку для охлаждения.

– Вы, дедушка, себя не жалеете, – заметил Корсунский, высунув голову из хлебницы и ежась от сквозняка. – Думаете, на этот раз получится?

– А хрен его знает! – отвечал Козлов, сложив губы трубочкой и дуя в ковшик, из которого через форточку во двор летели клочья ядовитых паров. – Постараемся. Вчера метрики в шкафу нашел. Глянул и обомлел. Мне же намедни сто пятьдесят стукнуло. Прикинь, Ильюха? Вот уж юбилей, дальше некуда.

Процедив смесь, он перекрестился, выпил и опустился на табурет осторожно, как на стульчак, и с отрешенным видом.

– Действует? – спросил крыс.

Козлов икнул.

– Вот оно, Ильюха, начинается. Скворчит в животе и кишки греет. Давай простимся, пока не поздно?

Он прилег, пристроил в ногах Крыса, сложил руки на груди, зажал в пальцах свечу и закрыл глаза.

Крыс перебрался на грудь самоубийцы и покачивался в такт с его дыханием. Отсюда Крысу были видны кустистая борода старика и две огромные ноздри, похожие на пещеры.