– Я не успел как следует поблагодарить вас за вашу роль в ночном бою.

Хоснер кивнул:

– Благодарю, господин министр. – Он посмотрел на тех четверых, которые, сидя в пыли, пытались не замечать его. – Прошу прощения, но у меня не было времени сегодня утром, чтобы засвидетельствовать вам мое почтение.

– Все в порядке. Мы были бы рады получить какие-нибудь указания.

– Вот что я думаю, господин министр, нужно собрать весь разбросанный багаж, который выпал при посадке самолета. Кое-что валяется на склоне холма, поэтому будьте осторожны за пределами линии обороны. Вытряхните все из сумок и чемоданов и рассортируйте вещи. Отнесите сумки, чемоданы и одежду тем, кто находится на оборонительной линии. Они заполнят сумки землей и глиной, чтобы укрепить вал. Одежду набьют песком и тряпками и сделают манекены. Мне хотелось бы, чтобы эта работа была выполнена как следует. Когда сгустятся сумерки, манекены расставят на позициях. Оставьте кое-какую одежду для перевязок и сделайте список всего, что может быть полезным из найденного, например, алкоголь, продукты, лекарства и прочее. – Он помолчал, потом тихо проговорил: – Я хочу также, чтобы вы поискали среди лекарств такие, что приведут к быстрой и безболезненной смерти в случае передозировки. Но храните это в тайне. – И громко спросил: – Все ясно?

Министр иностранных дел кивнул:

– Конечно. Мы начнем, как только закроем заседание.

Хоснер едва заметно покачал головой.

– Ну, хорошо, наверное, мы закончим совещание прямо сейчас, – спохватился министр и повернулся к группе своих сотрудников, которые продолжали сидеть. – Кто за то, чтобы закрыть заседание, скажите «да».

Несколько голосов что-то промямлили в ответ. Люди с неохотой медленно поднялись с земли и разошлись, но Мириам Бернштейн осталась на месте.

Хоснер повернулся и пошел в противоположном направлении. Бернштейн догнала его:

– Ты сейчас унизил прекрасного человека.

Он не ответил.

– Ты меня слушаешь, черт побери?

Хоснер остановился, но не повернул головы.

– Любой, кто собирается играть со мной в какие-то игры, сам себя подвергает унижениям, если не чему-то похуже. И у меня нет ни времени, ни терпения для твоих лекций, Мириам.

Она встала перед ним, глядя ему в лицо, и заговорила совсем тихо:

– Что с тобой происходит, Яков? Я не могу поверить, что ты так ведешь себя.

Он вплотную подошел к Мириам и заглянул ей в глаза. В них закипали слезы, но неизвестно, были ли то слезы печали или гнева. Никогда Хоснер не мог распознать, что на самом деле таилось в ее глазах, и это больно задевало его. Иногда она казалась роботом, запрограммированным на произнесение проповедей о миролюбии и примирении. Но он все-таки подозревал, что Мириам Бернштейн – это женщина из плоти и крови, что в ней есть страсть. Настоящая страсть.

Хоснер понял это, когда они сидели вместе в «конкорде». Но тогда ему пришлось туго, а она проявила сочувствие. Мириам одна из тех женщин, которые отзывчивы к тем, кто нуждается в поддержке. Сила и самоуверенность в мужчине отталкивают ее. Яков предполагал, что это каким-то образом связано с черными мундирами из ее детских воспоминаний. Боже, он никогда не поймет евреев, побывавших в лагерях. Он мог понять нахальных, задиристых сабра, хотя не был одним из них. Небольшая группа людей, к которым он причислял себя, таяла год от года. Хоснер никогда не чувствовал себя дома в этом новом Израиле. Никогда ему не было легко с евреями, пережившими концлагерь, с такими, как Мириам Бернштейн.

Взгляд его опустился на ее руку с вытатуированным номером. Многие избавились от этих номеров с помощью пластической хирургии. Цифры на руке Мириам были более бледными и менее четкими, чем обычно. Результат роста. Номер нанесли на ручку ребенка.

– Ты не собираешься отвечать мне?

– Что? Ах да. Что со мной происходит? Хорошо, я скажу тебе, Мириам. Несколько минут назад генерал Добкин и мистер Берг чуть не поставили меня к стенке. – Он поднял руку, останавливая Мириам, затем продолжал: – Пойми меня правильно. Я на них не сержусь. Я согласен с мыслью, которая привела их к такому выводу. Только не согласен с ними в выборе жертвы. Знаешь, они воспринимают происходящее гораздо четче, чем все остальные. Знают, что следует делать в таких обстоятельствах. Могу заверить тебя, Мириам, что, если эта ситуация продлится еще сорок восемь часов, все вы станете требовать казни тех, кто ворует запасы продовольствия, симулянтов, предателей и тех, кто засыпает на посту. Но мы не можем позволить себе роскошь дожидаться консенсуса. То, что сегодня кажется тебе грубостью, завтра будет казаться снисходительностью.

Она отерла слезу и покачала головой:

– У тебя совсем нет веры в человечество. Большинство из нас совсем не такие. Я скорее умру, чем проголосую за чью-нибудь казнь.

– Ты умрешь, если будешь придерживаться такой позиции. И мне непонятно, как может придерживаться таких взглядов человек, видевший то, что видела ты.

– Я сказала, люди в большинстве своем хорошие. А отыскать несколько фашистов можно везде и всегда.

– На самом деле ты имеешь в виду, что во всех нас есть немного от фашистов. И эта часть тебя станет доминировать, когда дело обернется плохо. Я же призываю эту часть себя, чтобы выжить. Призываю сознательно и по своей воле. Зверя. Темную сторону. – Он посмотрел на Мириам. Та была бледна. – Знаешь, для женщины, проводящей так много времени с генералом ВВС, ты удивительно миролюбива…

Она бросила на него быстрый взгляд. Краска окрасила бледные щеки.

– Ты…

Мириам повернулась и быстро пошла прочь.

Хоснер сидел с Брином и Наоми Хабер на их огневой позиции. Посматривал вниз на восточный склон, покуривал сигарету и разговаривал с молодыми людьми.

– Ты научил ее пользоваться оптическим прицелом и стрелять из винтовки? – спросил он Брина.

Тот пожал плечами:

– Она не хочет учиться.

Хоснер обратился к девушке:

– Почему?

Она отряхнула пыль со своего голубого комбинезона:

– Я никого не могу убить. Я быстро бегаю, вот и вызвалась быть связной.

Неожиданно появился Добкин. Хоснер быстро глянул на него и стал искать винтовку, но под руку ему ничего не попалось. Брин тоже насторожился.

Добкин, казалось, забыл инцидент в самолете. Он кивнул и сел на землю. Какое-то время все молчали.

Хоснер повернулся и показал на вершину плоской возвышенности на юго-западе:

– Что там такое?

Добкин посмотрел в указанном направлении. Утренние тени лежали на бурой земле. Над разбросанными там и тут болотами вились клубы тумана.

– Греческий амфитеатр. Построен Александром Великим. Когда он захватил Вавилон в 323 году до нашей эры, этот город уже считался древним и обреченным на гибель. Он попытался оживить его, но дни Вавилона были сочтены. Ты знал это?

– Нет. – Хоснер закурил сигарету, прикурив от предыдущей.

– Скоро они пришлют парламентеров, – сказал Добкин.

– Кто? Греки?

Добкин позволил себе улыбнуться:

– С греками я бы смог провести переговоры. Вот насчет арабов – сомневаюсь.

Хоснер улыбнулся в ответ. Недавнее напряжение почти полностью исчезло.

– Может быть, они и придут. – Он повернулся к Брину и Наоми Хабер. – Почему бы вам не передохнуть в тенечке?

Наоми встала. Брин поколебался, но тоже поднялся. Взял свою «М-14» и пошел вслед за девушкой.

Когда они отошли достаточно далеко, Добкин заговорил:

– Никаких «может быть» на этот счет. Они не попытаются повторить атаку днем, но и не захотят дожидаться темноты, чтобы изменить ситуацию.

– Ты прав, – согласился Хоснер.

– Что мы им скажем?

Хоснер взглянул на него:

– Ты со мной?

Добкин заколебался:

– Я… министр иностранных дел и Берг выше нас по рангу.

– Это мы как-нибудь урегулируем.

Добкин сменил тему:

– Сегодня вечером я отправлюсь туда, откуда не возвращаются.