«Прочтут иль не прочтут – не в этом дело…» Прочтут иль не прочтут – не в этом дело, а в том, чтобы строка летать умела, не опускаясь в жижу тех болот, где тоже – жизнь, но ей живет лишь тело, людской души пленительный оплот… А впрочем, этот ход мой – тоже плод мозгов. Перо не этого хотело. Перо? Причем оно, когда давно рождение стихов сопряжено с холодным четким шрифтом на айпаде. И превращение воды в вино, свершенное когда-то веры ради, теперь, к всеобщей, видимо, досаде, должно забытым делом стать. Должно! Но не становится. И в этом – Бог. Айпад, папирус, устная ль основа — пространство услыхать тебя готово. Ты звук прогнал, а он вернулся снова. Бери хоть лист, хоть с дерева листок, и пропадите, Запад и Восток! Прав Иоанн: вначале было Слово! «Хриплый диск из двадцатого века уныл, но не врет…»
Хриплый диск из двадцатого века уныл, но не врет: так и жили, не пятясь назад и не глядя вперед, понимая, что есть настоящее, но ненадолго. И смешок саксофона, ворвавшись в скрипичную нудь, и не чаял о том, чтобы грусть одолеть как-нибудь в этом стоне, который и рвался как раз там, где тонко. Ну, да что уж теперь – о двадцатом… Движение лет повторяет сквозь явственный шорох знакомых примет начинавшихся судеб бессмысленные катастрофы. Остается все то, что всегда оставалось у нас: лаконичная горечь последних отчаянных фраз, да веселье пиров, да печальные мудрые строфы. Нашу жизнь предсказать – не особенный труд. Но – к чему? Прав ли Тютчев, что наша Россия не внятна уму, или прав Губерман, усомнившийся в тютчевской мысли, все равно предстоит даровитым моим землякам то свершать, то губить, что дано им, бродя по векам по земле, над которой над грозами звезды повисли. «Там жизнь была невнятна, как живое…» Там жизнь была невнятна, как живое волнение подводного хвоща. Внезапно откликалось ретивое на колыханье легкого плаща. И представал то серым, то лазурным враждебный реставрациям фасад. И прошлое, казавшееся бурным, охрипшим тембром не звало назад. Зато меня другое поражало: все запахи, все звуки, все цвета так яростно в меня вонзали жала, как прежде никогда… Как никогда… И, переполнен этой сладкой болью, не возразишь дыханью майской тьмы, всему великолепному разбою, который жизнью называем мы. Я – шаг короткий от потомка к предку. Плывун коварен под мой ногой. Что шепчешь, куст? Отдай мне эту ветку, которую я помню и нагой. «Возвращений всегда чуть поменьше, увы, чем уходов…» Возвращений всегда чуть поменьше, увы, чем уходов. И на злую судьбу не греша, уходя навсегда от друзей, от семей, от народов, ротшильд вряд ли счастливей бомжа. Потому что уж слишком хорош этот майский прозрачный, острый воздух, не жаркий с утра, и бассейн возле виллы, и сон у лачуги барачной, на который судьба так щедра. Будь ты проклята, жизнь! Улыбнись нам, ведь мы тебе рады, пусть еще не привыкли вполне к единению света и мрака, жары и прохлады. И к весне вслед за летом. К весне. «Предчувствие конца – не сам конец…» Предчувствие конца – не сам конец, а жизнь в другом, убыстренном режиме. Так, видно, скорость узнает свинец благодаря сработавшей пружине. Прощай, рекомендованный покой, насильный сон, забота о диете. Какое угасание? Какой щадящий силы modus, блин, vivendi?! С досадой вспомнишь ход минувших дней, с их вялостью и долей незавидной… Кто знал, что напоследок лед синей и боль больней, и глупость очевидней?.. Гаражный кров, чиграшьих цель ватаг, надорванный, покрытый углем, мелом, гремит от ветерка, гремит, да так, как и при сильных бурях не гремел он. «Нет, нигде ни за что нипочем никому никогда…» Нет, нигде ни за что нипочем никому никогда не заставит минувшее хаять судьба моя шалая. Сколько раз обернулась успехом былая беда. Крикнешь «эврика!» – глянешь, а это старье обветшалое. Я сто раз ошибался в сумбурных расчетах своих. То, что вышло к финалу, ничем по пути не предсказано. Я всю жизнь избегал всевозможных вождей и вождих и упрямо старался не делать того, что приказано. Это в нашей стране очень редко могло привести — не скажу, что к успехам, а даже к простому спокойствию. Я, пожалуй, спокоен. Хотя мог бы стать по пути лицемером, ханжой, подхалимом, скупцом и пропойцею. Мне достались другие пороки. О них умолчу… Телефонный звонок. Это, видимо, кто-то из прошлого. Нет… Еще не финал. Где ключи от машины – лечу! От весны, от судьбы, от себя, от достоинства пошлого… «Тебе куда: в Элизиум? В Валгаллу…»
Тебе куда: в Элизиум? В Валгаллу? По мне, так Вырий ближе и родней. Да, греку жутко в нем, тоскливо галлу. Но что – кликуха? Разве дело в ней? Да, слово «Вырий» как-то страшновато звучит. Но в звуке правда – да не вся. К тому ж там Пушкин с Мусоргским – ребята, с которыми соскучиться нельзя. Там нет домов, а там одни беседки висят меж кущ над влагой голубой, и ветки, волны, ветки, волны, ветки тихонечко шумят наперебой. Народ разнообразнейшего спектра в беседках тех пиры пирует… Но в твоих глазах вопрос: а как же пекло? Что с пеклом? Где же пекло? Где оно? А пекла нет. Не побожусь, но, вроде, в славянской мифологии есть рай, а пекла, в смысле ада, нет в природе. Терпим и снисходителен наш край. |
