«Покусанные смертью…» Покусанные смертью и смерти вопреки, позвякивая медью, шли римские полки. Сюжет античной пьесы порой лукавил, но кто: галлы или персы — им было все равно. Покачивались в седлах центурионы – им, во-первых, кайф, а в-сотых, людская жизнь – что дым. Вот было б интересно взглянуть на этих птиц, когда уже известно, что Рим склонился ниц пред нищим готским сбродом, который, хоть и дик, а бой с одним исходом. И тот исход – кирдык! Небось, в соплях, в морщинах орали бы в пивной о трусах, о причинах невзгод страны родной. И лишь один, не лишний средь бравых старичков, все лепетал чуть слышно меж двух пивных глотков, как будто Рим за это обрел судьбу свою: – Я, видно, зря зарезал ту галльскую семью… «Что-то, друзья, нас опять не туда занесло…»
Что-то, друзья, нас опять не туда занесло. Спущено ли колесо или криво весло, только причалили мы, как гляжу, не туда. Здесь и земля – не земля, и вода – не вода. Дальше не видно пути – вот что хуже всего. Кто на руле? Обвинять им для начала его. Наши дороги загадочны. Не потому ль любящий жизнь ни за что не возьмётся за руль. Штырь ли подводный, иль баллов на семь буерак — плыли-то мы во дворец, а приплыли в барак. Амба! И поздно печалиться о тормозах — вон как на липе желтеет листва на глазах. «Сегодня – не вчера, не завтра —…» Сегодня – не вчера, не завтра — забытый уровень азарта во что-нибудь да воплотить. Иль это глюк, обман, химера, что есть ещё азарт во мне? Нет, ничего не воротить. Подумай, милый, в тишине: где нынче молодая прыть? Ей высшая досталась мера. Но светит март. И снег летит — не падает, летит куда-то под облака от наших крыш. Какая призрачная дата? Какой неукреплённый быт? Слышь, та тревога – не от Бога. Слышь, перестань о прошлом, слышь? Хорошее словечко «нынче». Но так уже не говорят. В холодном северном раю я с возрастом в безмолвном клинче и год, и два, и три подряд. Но – луч! И телефонный зуммер! Смотрю на мир, разинув рот. Ведь в нем ещё никто не умер. Никто, даст Бог, и не умрет. «Пламя, рыжее, жгучее…» Пламя, рыжее, жгучее, не согревает нас. Помолчать – это лучшее, что предстоит сейчас. Это жуткая каторга — так вот молчать вдвоём. Но судьба, сволота, карга, стоит на своём. Я давно ко всему привык. Вон исход на носу. Но лучше я проглочу язык, чем хоть слово произнесу. В печке рушатся один за другим золоченые города… Что могу я сказать – все дым. Что ты можешь сказать – все вода. «Хоть газетный лист на голову надень…» Хоть газетный лист на голову надень. Не хватает мне здесь липы иль осины. Пальма – дерево не щедрое на тень, И сдаётся мне, что место ей в России. Мало солнышка – вот русская беда. Так считал когда-то Розанов. Согласен. Русский март приносит свет лишь иногда. А октябрь в России попросту опасен. Нам побольше бы тепла, лучей, игры солнца с листьями. Но наш народ умерен. И, конечно, чересчур большой жары он не вынес бы – уж в этом я уверен. Вот и хочется нам без высоких слов сознавать, что смерти русичи не имут, ясным золотом высоких куполов компенсируя бессолнечный наш климат. Долгий снегопад Осыпается чайная роза. Лишь вчера встала в вазу она. В состоянии анабиоза этот дом. И Москва. И страна. Все замедлилось. И слава Богу. Сколько можно, трава не расти, приходить от истока к итогу, пропуская всю прелесть пути. Этот снег от Находки до Бреста, бесконечный его марафон, наконец-то поставил на место суетливую смену времён. «На Садовом эти домики…» На Садовом эти домики в сотне метров друг от друга. На крылах силлаботоники по Москве гуляет вьюга. Жизнь – тайга, саванна, прерии, чёрный рэп Оксимирона. Чехов был соседом Берии. Слава Богу, не синхронно. Узкий дом окошком косится на широкого соседа. Третий день чересполосица снегопада-снегоеда. Ежегодная эмпирика там даёт ходьбе сноровку, где февраль и март сцепились, как два шофёра за парковку. Что за дни: сырые, гиблые… Как у вас дела, Европа? А у нас дела, как в Библии от Созданья до Потопа. |
