Лужа Все снега февраля в этой мартовской сгинули луже. Может, Ладога глубже немного, но все-таки уже. Что за лужа! За ней чуть видна там, на месте сугроба, цепь огней: казино? пиццерия? – ну, словом, Европа. Петербург, Нижний Новгород, Миргород – так ли уж важно? Океанская рябь дышит вольно, загадочно, влажно. Подгоняем неделю, эпоху – проклятое ралли. Вся древлянская кровь устремилась к июню, к Ивану Купале. Для чего, если в каждой эпохе и в каждом пейзаже и все та же судьба, да и лужа вот эта все та же. Бросьте! Та да не та. Я нагнулся и – что в отраженье? Старый хрыч, для которого новость всегда пораженье. А ведь в прошлом году отраженье мое мне явило человека, в котором была невеселая сила… Над бескрайней водой снова Путь обозначился Млечный. Боль потери моей, неужели ты можешь быть вечной? Все невечно у нас, кроме нашего вечного гимна. Я его не люблю, ибо знаю, что это взаимно. «У полдня с вечером пока ничья…»
У полдня с вечером пока ничья. Крутой холодный кипяток ручья гремит под окнами. И дикий март хрустит сосульками. И дальний мат, с раскатом ливневым гордясь родством, не портит музыки, живой в живом. Я счастлив, Господи! А ты? А ты? Тебе приятно, что мы так просты, что так беспечны, что для нас и крест — лишь знак того, что и свинья не съест? Кто отличит до роковой поры восторг Господень от его хандры… А счастье ближнего понять – пустяк. Не. Бог ли учит нас, что мы – в гостях. В гостях что дорого? Очаг, уют… О, как пред гибелью снега поют! Как перед гибелью поют снега… Как жизнь бессмысленна. И дорога. «Загляну в глухое озерцо…» Загляну в глухое озерцо. Там, небось, ни карпа, ни плотвы. Там теперь живет мое лицо, мало мне знакомое, увы. Я не помню мимики такой. В зеркале щербатом по утрам, мне казалось, я совсем другой, без кривых свидетельств дрязг и драм. И когда ночной порой в стекле я лицо усталое встречал, этих черт, настойчивых во зле, я, не буду врать, не замечал. Но чего хочу я от зеркал, от домашней утвари ручной. Здесь, где я лишь уток напугал, здесь у дикой влаги нрав иной. Правдой неприкормленной своей обнажила суть беспутных лет. Вот он, Дориан, едреныть, Грей, вот он, твой доподлинный портрет. Честная зеленая вода. И короткий прочерк плавунца, по делам спешащего – куда? — поперек молчащего лица. «Праведная стезя муравья ползет через корень ветлы…» Праведная стезя муравья ползет через корень ветлы. Осень, пришедшая в наши края, не означает мглы. Воздух прозрачен, как тюль, как батист, и в нем, как воздушный скат, плавает вялый кленовый лист и тычется наугад в окна домов, выбирая окно, где кому-то невмоготу и он, проиграв семью в домино, радуется и листу… Это от ветра в сквере молва, что листопад в лесу. Зрелость прекрасна, но так трезва – ну, ни в одном глазу. Дикой листвы золотая орда нам не сулит бед. Хочется молодости иногда… А иногда – нет. «Алый кочан казанлыкской розы качается над травой…» Алый кочан казанлыкской розы качается над травой. Мне куст знаком с имперской эпохи – какой благородный стаж! Живому свойственно думать о смерти, а я же еще живой. Но яркая плоть воскресших растений внушает душе кураж. И ослепительная надежда на некую жизнь потом крепчает под пристальным взглядом солнца, ползущего не спеша в лазурном и плохо знакомом пространстве, пространстве именно том, в каком, по похожим на правду слухам, совсем как своя – душа. В наивном мире юных ромашек, белеющем в двух шагах, какое-то экстренное событие – кажется, это шмель ворвался, как гопник в среду монашек, нацелился и – шарах! Удачи тебе, шерстяной счастливец, Емеля в стране Емель. Надеясь, как прежде, на щучьи веленья, надеясь всему вопреки, надышимся вволю пургой лепестковой, теплой своей пургой. Пожалуй, братцы, чем мы ничтожны, тем же и велики: беспечностью райской, да адским терпеньем, да тяжкой своей рукой. Так мудрено уповать на книги, на правильный строй таблиц с этим занявшимся вдруг пожаром, сокрытым еще внутри. Тот, кто лежит под лучами навзничь, не верит лежащим ниц, и с этим уже ничего не поделать на пьяном пиру зари. «Всё – не в масть и невпопад…» Всё – не в масть и невпопад. Всё – не в тему – что такое?!.. Скрежет дворницких лопат, ранний, как средневековье, зряшный, ибо наша явь — белое нагроможденье, наглый, резкий, без предъяв, сумрак вместо Возрожденья. И, согнав с пути дома, чем нежданней, тем скорее скачет дикая зима на исхлёстанном хорее. Нагоняет все слышней сплин неявный с явной дрожью… Чуешь, сверстник, убыль дней через шкуру носорожью? Жизнь склоняется ко сну. Но, проснувшись в семь иль восемь, не дури: не кличь весну. Сколько их осталось, весен… |
