В словах ее уже вовсю звенел-заливался упрек, но Сан Саныч, как морщинами на лбу ни шевелил – смысла его пока всё никак не постигал.
И только позже, уже чёрной как дёготь ночью, в постели, привалившись к теплой, мягкой, но всё же, даже на ощупь – так непривычно сердитой Дусиной спине – он понял. И давешней непонятливости своей ужаснулся. В постели лежа, так весь аж сразу остолбенел.
– Ну Шутов, ну ты гад, изверг поганый! – шепотом вскрикнул он тогда, грудь себе чуть не надорвав, и задышал сразу яростно так, чуть ли не в рифму, – И «Машина Времени» твоя – поганка! Вредительница! С единственно верного пути совратительница! И м-м-м-м… Моего счастья верная губительница! Её ведь и впрямь – только запусти, машину эту! И не углядишь потом, как она нам всем тут всю жизнь, стерва, перекорежит, перекомпанует, подкорректирует!… Ведь очень может быть, что я, или, не дай Бог, Дуся моя – потомок того самого князя Игоря? А? Как раз того самого Игоря, что во имя будущего мира – по моей личной милости с лошади упадёт и тем самым – меня, или еще хуже – Дусю-душеньку мою, на старости лет с какой-нибудь там милой и юной пленной половчанкой так и не родит?! Что?! Что тогда!? Тогда – что?!…
Пот, склизкий и липкий как Дусин холодец выступил у сотрудника Патентного Ведомства – изо всех пор, и застыл на нем как скафандр.
– Что же делать теперь! О, ч-чёрт! Ну что же делать?!
Первой мыслью его было – сжечь. Все-все чертежи и формулы проклятой машины вместе с папкой, и пепел в сталинской кладки канал поскорей спустить. Пока над каналом и над прилегающим к нему дачным поселком – защитный покров глухой подмосковной ночи навис.
От сердца как будто вмиг отлегло и задышалось чуть свободнее и легче.
– А Шутову скажу, что папки этой вовсе и не было никогда. Приснилась она ему. Да и самого его я вообще не видел. Кто он вообще таков, спрашивается? Какой-то выдуманный академик какой-то выдуманной академии. К тому же американской… Ха!… Подумаешь, Исай Григорьевич какой-то…
Но тут Сан Саныч вспомнил о своей расписке и задрожал так, что пружины под ним громче, чем при любви заскрипели, заныли, захрипели, заплакали.
– Что же делать!? – просипел он снова, судорожно растирая сам себе грудь – там, где сердце, – Ну что! Что!? Что??!!!…
К трём часам дрожь прошла, но сердцебиение и ужас от почти что содеянного остался.
Сан Саныч еще долго лежал, испуганный и потный. Всё слушал, как за фанерной стенкой внучка его Олечка ровно дышит. Милая круглоглазая, круглощекая девочка, которой, по его же, дурака, глупости, по чьему-то злому авантюрному умыслу, чуть было вообще никогда было бы не родиться. И босоножек модного среди современных дошкольниц цвета «мальвина» не носить. И из лейки деду на руки воды не поливать. И не смеяться. И о будущем не глаголить. И слова «чёрт» ему не запрещать. И потешных чертежей там у себя в блокнотике не рисовать…
Уже под самое утро, первая электричка как раз только-только своё отпев, унеслась на Москву, Сан Саныч рывком поднялся с постели. На веранде при остаточном свете конопатой луны покурил. Там же и принял спасительное для себя и для своей любимой семьи решение.
– Князь Игорь… Пусть живет… Как ему нашей историей было назначено… – решил Ходиков, – А вот этот самый, который Шутов… Его как раз надо и покарать: чтоб не повадно всякое изобретать! Да-да! Именно – покарать… его, так сказать, мать…
После чего Ходиков взял со стула свой портфель и на цыпочках прошел по мокрой траве к времянке, в которой хранил свой огородный инвентарь. Запатентованный им же еще в позапрошлом году складной, на манер японского зонтика, портативный секатор там в темноте нащупал и тихо в портфель к себе его положил.
До следующей электрички на Москву у него оставалось еще двадцать две минуты. Значит – до спасения мира – только два каких-то часа с копейками.
Люсино счастье
Вообще-то счастливой Люсю Золотову назвать трудно. Даже до среднестатистически удачливого человека ей не дотянуть. Не сложилось как-то.
Один за другим ускользали от нее и, с до слез обидной резвостью в никуда улетали пословично неповторимые в жизни каждого человека шансы. В магазинах любой мало-мальски дефицитный товар у нее всегда перед самым носом кончался. Это из-за нее, Люси Золотовой, застревали в шахтах лифты, отменялись и таинственно выпадали из расписаний поезда, трамваи, автобусы и самолеты.
Даже лошадь, на которой Люся в детстве как-то раз попыталась прокатиться, рухнула под ней и сломала ногу. Так что пришлось ее пристрелить. Не Люсю, понятно – лошадь, ну да разве ж это то, что принято называть ёмким и внятным, всё-всё обобщающим словом «счастье»?
Чтоб зловредно однообразную свою судьбу лишний раз не испытывать Люся не то что замуж – даже в отпуск дальше родной своей квартиры с видом на ветхие гаражные крыши уйти не решалась. Заранее знала – на все три отпущенные ей на законный отдых недели проливной дождь со снегом зарядит. Тут и не важно какой на улице сезон, и какой часовой или географический пояс.
Ну а что до замужества и прочих чреватых многосложными рисками личных обстоятельств – увивайся за Люсей хоть тысяча и один жених, ей всё равно бы достался из них самый пропащий. Уж такая у нее ветка. И сидит Люся на этой ветке крепко, без малого вот уже полста лет.
И вот надо же было такому случиться, что именно к ней, к Людмиле Сергеевне Золотовой, за всю жизнь и пятачка-то стертого под ногами не нашедшей, в один прекрасный день ни с того, ни с сего вдруг берет и приваливает немыслимое, прямо-таки до неприличия огромное счастье.
Заскакивает она тут как-то после работы в «Перекресток», а там вдруг, ни с того ни сего, как бы в сказках сказали – откуда ни возьмись – диво дивное само по себе взялось и будто для нее одной нарисовалось!
В рыбном отделе – очереди никакой, и в аквариуме карп плещется. Дородный такой, бокастый, чешуя на нём лазурь с люрексом, плавнички штопором, ус тугой, и глаз, что алмаз – неистово искрится.
– Он это как – живой? Карп-то… – спрашивает Люся у водянистой блондинки за прилавком, – Или чучело?
«Сама ты чучело!» – приготовилась уже было услышать привычный в подобных случаях ответ, даже согнулась, свернулась вся, к очередной, привычной бытовой обиде готовая.
Но ничего подобного. Свернув набок русалочий взгляд, продавщица с незлобливой ленцой ей отвечает:
– Да он еще поживей нас с вами… Будете брать?
Вглядывается Люся в невиданного, ради нее одной в их магазин заплывшего карпа и удаче своей не верит.
– Он что ли дефективный? – допытывается она, всё еще сомневаясь, всё еще глазам своим, да и удаче своей не веря.
– Недефективнее многих, – уклончиво ответствует продавщица, и на лице ее, как на волнах, уже плавно покачивается раздражение, – Вам как – завернуть? Или?
– Да, пожалуйста. Да! Заверните! Только умоляю, умоляю вас, не убивайте! Не убивайте его! – спохватывается тут Люся, – Можете, конечно же, его оглушить, на дорогу, только, ради Бога – не очень больно!
Показалось ей, или карп, в самом деле, при этих её словах, с благодарностью ей подмигнул и округлые губы в улыбку раздвинул? Чудо ведь, говорят, в одиночку не является.
И еще. Когда Люсю в лифте со всех боков сдавили, за долгий день сильно вширь расплывшиеся соседи, и ей пришлось прижать пятикилограммовый пакет к груди, она вдруг услышала, как гулко, с ее сердцем в такт, бьется и у карпа что-то внутри. Что-то сильное, настоящее – будто никакие там у него не жабры, а вполне настоящее, живое и человеческое сердце.
– Тоже волнуется, – сообразила Люся, – Ой, что-то будет…
И верно. Уже дома, полулёжа в кухонной старенькой раковине, карп вдруг открыл глаза, глубоко вздохнул и заговорил человеческим голосом:
– Люсь, а Люсь, отпустила б ты меня, а? Я б тебе тогда любое заветное желание исполнил! Честно!
