Обработав так все без малого две тысячи голубиных пар, она, наконец, поднялась и взяла свечку. Стала паклю поджигать и птиц на волю одну за одной выпускать. «Летите, мол, голуби, летите! Врагам-древлянам навредите!»

Насмерть перепуганные пернато-крылатые сорвались и полетели, бешено курлыча и хлопая на всю тогдашнюю страну перьями. Над коварным Киевом не стали задерживаться. Будучи по натуре, как и все голуби, – наивными патриотами – все сразу назад, к себе на родину полетели. В столицу мятедный древлян. В гордый Искоростень.

На белёсой заре все они вернулись в родной, спящий мирным хмельным сном город и расселись под крышами его домов.

Город Искоростень горел недолго, но сгорел он чисто, дотла. Вместе со всеми своими жителями, тополями и глуповатыми, патриотически настроенными голубями…

– Вот те и князь Игорь! – усмехнулся тогда еще Сан Саныч, закурив от волнения лишнюю уже сигарету. Потом протянулся и заткнул на приёмнике завывшую было, вдовой голубицей забившуюся тему из одноименной оперы Бородина, – Герой тоже мне… Стервятник…

– И жена его – тоже хороша! – возмутилась и Сан Саныча супруга Дуся, – Фашистка почище Гитлера. Это же надо – столько народу враз сжечь. Только за то, что древляне!… Что с экономической политикой ее мужа были не согласные!… Прямо беспредел какой-то… Жуть жуткая, факт…

Подстывшую уже кроваво-чёрную воду из тазика Дуся с чувством выплеснула на прилегающие к веранде кусты, и в воздухе резко потянуло смородиной.

– Ужас и мрак! Мрак и ужас! – всё сокрушалась над судьбой древлян Дуся, с жестокостью их истории смириться не могла, – И подумать только – это ведь не какое-то там басурманское, а наше же, славянское, родное, отечественное, Сань, прошлое! Врагу ведь такого прошлого не пожелаешь!

Сан Саныч, глядел на помолодевшее от возмущенная лицо жены и с ласковым, мудроватым на вид прищуром улыбался.

– А вдруг, деда, прошлое это однажды возьмет, да и повторится? – спросила вдруг внучка Олечка, неожиданно оторвав голову от своего раскаляки-малякиного блокнотика, – И тогда сгорит наша дача. Вместе со всеми нами. Дотла…

От внезапности такого предположения, от ужаса того, что, заслушавшись передачей, ребенка вовремя спать уложить забыла, Дуся ахнула. Ладонями себя по щекам хлопнула. Звонкий и мокрый звук ими издала.

– И ни одной мало-мальской косточки от нас тогда не останется, – ясным голоском всё вещала внучка, – Ни одного самого завалящего хрящика. Сплошь – угольки. И славянский седенький пепел…

– Не бойся, заинька, мы не сгорим, – спохватился, перебил заглаголившее дитя Сан Саныч, – Пожаротушители у нас не то, что во времена древлян да разных там кривичей. По последнему слову техники аппараты. Твой же дедушка их лично выверял и патенты на них выдавал. Внедрению их в массовое производство способствовал. С такими пожаротушителями нам тут, Олечка, никакое прошлое не страшно, какое бы оно ни было свирепое. Обещаю! С любым огнем, детка, как пить, справимся. Не боись…

Помолчали. К стрекотанью огородной живности в траве прислушались.

– Бе-едненькие они, все-таки, бедненькие эти древляне! – всхлипнула тогда Олечка, не только округлостью глаз своих и щек, но и сердечным теплом в бабушку свою уродившаяся, – Вот бы им туда, в необустроенные их древние времена, пожаротушителей твоих, деда, отправить… А? Небольшую такую посылочку с ярлычком «На тополиный город Искоростень. На самый пожарный. Так, глядишь, хоть кто-нибудь из древлян да уцелел бы. Внуков бы дождался. Никак, скажи, деда, такое сделать нельзя?

– Никак, – умильно доброй внучке своей улыбнулся Сан Саныч, – Никак такое нельзя, заинька. Подшипник, видишь ли, в колесе истории не тот. Нехороший такой подшипник. Бяка. Вспять, как ты его ни верти, – не крутится.

– А почему? – не поняла Олечка.

– Что – почему? – не понял ее непонимания Сан Саныч, – Нельзя, детка, это значит – никак не положено. Никогда. Точка.

– В самом деле – почему нельзя-то? – поддержала тут внучку и сама Дуся, – Почему это до сих пор такого подшипника не изобрели? Я это тебя, Сань, не просто так, а как патентного специалиста спрашиваю!

Просторная, мягкая на вид Дусина грудь под льняным передничком зашевелилась.

– Ведь чего только у вас там не патентуют! – заговорила она снова разбухающим голосом, – Любую чушь, прям обидно. Еще один, уж, небось, пятисотый по счёту вид яйцерезки, очередную тёрку, мясорубку с дистанционным управлением или какую-нибудь там фундаментально новую дигитальную соковыжималку. Пофундаментальнее прежней. Ну разве, скажи мне, это достойные нашего века патенты? Не за изобретателей, Сань, за эпоху ведь стыдно, и за ее малогабаритный, мелкотравчатый, кухонной мощности и сущности размах!

Дуся с шумом перевела дух, покривившийся у нее на груди передник поправила. Мужу в неяркие, скучноватого блеска глаза сердито заглянула. Потом всё же не выдержала, улыбнулась. Задиристо, как только она одна Сан Санычу улыбаться-то и умела. Со студенческих лет еще.

– Нет, чтобы взяли твои изобретатели, и наконец-то что-нибудь, в самом деле дельное изобрели! – энергично произнесла она, – Что-нибудь для конкретного спасения вымерших народов, например. Что? Губа тонка? Да? Тонка? И мозги на другие цели направлены? Эх вы-ый…

«А ведь и впрямь…» – мысленно согласился с женой Сан Саныч, но виду всё же не показал.

– Вообще-то исторические процессы не по моей части, Дусь, – пробормотал он плохоньким, почти извиняющимся голосом, – Я же, Дусь, в отделе научно-технического прогресса сижу. За чисто механические новшества нашей эпохи отвечаю. Не к позавчерашним людским проколам и склокам я, милая моя, приставлен, а к будущему торжеству инженерного разума. Так что совсем другого профиля я специалист. Я ведь лицо сугубо техническое…

– Чего-чего?! – снова вспыхнула на такие слова жена его Дуся, – А я-то думала, я не с сугубо техническим лицом без пяти минут всю свою жизнь прожила, а с человеком!…

Разгорячившись, грудь ее снова выплеснулась из-за льняного передника наружу и заколыхалась, аж вроде даже задымилась вся, как подошедшая каша.

Так ярко и жарко отсвечивала луна от Дусиных круглых щек и глаз, что Сан Саныч рассмеялся и сказал:

– Не полыхай ты так, Дусь, – хату спалишь…

В ту ночь Сан Саныч Ходиков снова любил свою жену. Аж за полночь, до завыванья последней электрички с ней очень интимно общался. Как, впрочем, и в прошлую субботу он ее с нежным, непреходящим чувством ласкал, и в позапрошлую. Несмотря на без пяти минут уже предпенсионный возраст. Легко он это делал, незатейливо, просто, радостно. Рукой ей её мягкий и смешливый рот зажав. Под мерное дыхание спящей за фанерной стенкой внучки Олечки ее любил. Изо всех сил стараясь, невинного этого дыхания не спугнуть.

И на следующий день, в воскресенье восемнадцатого августа тоже ничто по-прежнему не предвещало беды в доме Ходиковых.

Беда пришла к Сан Санычу в понедельник, да и то лишь во второй половине дня, уже после пяти. Она явилась к нему под видом худощавого, опрятно одетого господина чуть старше среднего возраста. На нем был сложноприталенный новомодный пиджак и крапчатый галстук с сизо-сиреневым мотивом. Из-за галстука, нарушая видовую пропорцию, тянулась ввысь очень длинная и очень тонкая шея с приковывающим к себе любой, даже поверхностный взгляд кадыком. Кадык этот двигался по шее своего владельца как поршень – вверх-вниз, вверх-низ, без остановки.

– А вот и я! – произнес нежданный гость и уверенно улыбнулся.

Сан Саныч промычал в ответ и нахмурился. Посетителей, являющихся к нему в кабинет в самый-самый канун выходных он по старой, давно укоренившейся привычке – не жаловал.

– Вообще-то по пятницам мы работаем… – начал было он.

– Пока Солнце нашей цивилизации не закатится! – весело перебил его гость, подмигнув лукаво, – А что? И такая ведь акция может понадобиться! Верно?

Назвав себя почётным членом Американской «World Academy of Galactic Studies“ – Исаем Георгиевичем Шутовым, пришелец водрузил перед Сан Санычем на стол картонную папку, пузатую, горбатую, на жухлого вида тесёмках.