То ли луна в тот вечер недостаточно обильно светила, то ли князев глаз от долгой тряски в седле ослаб и притупился, да только собранного со славян добра показалось ему вдруг как будто маловато. Во всяком случае – не то, чтобы намного больше, чем в его прошлый по тем же местам объезд.
– Что-то не больно-то уважил меня мой народ, – решил тогда светлый князь, огорчившись, – Не всё, что сумел мне отдал. Не расщедрился. Благодетеля своего не слишком уважил. Не дело.
Ну, поворотил тогда князь верную свою дружину и вернулся добирать у пожадничавших славян излишки. А повторное взимание дани, всякий знает, разве что мертвого не разворошит.
Взбудоражились тут и подвластные князю славянские племена, засуетились. Кривичи покривились, вятичи занервничали, поляне тоже всполошились. Стали засомневавшегося в их преданности князя и всю его верную дружину потихоньку, по-своему, по-славянски склонять. Древляне же, самые горячие из славян – так те и вовсе решили недоверчивому князю Игорю воспротивиться и на внеочередные его поборы всем скопом плюнуть. А чтобы всё было как у людей, сиречь, явно, устремились древлянские мужи в свою столицу, в тополиный город Искоростень, где и созвали свое, как бы сегодня сказали – альтернативное вече.
И изрек тогда, на том несанкционированном форуме, древлянский заводила, десятипудовый верзила по кличке Мал яснее ясного мятежную фразу:
«Когда повадится волк к овцам, то перетаскает всё стадо, если его не убить!»
И послов соответственных к зарвавшемуся Игорю направил. Пусть по-хорошему с ним потолкуют. Древлянский совет ему со всей внятностью изложат: повороти мол, пусть скажут, светлый князь, лошадей-то, и давай, к Ольге своей назад, подобру-поздорову скачи, ибо повторной дани от нас теперь – шиш получишь. Самим, дескать, жрать нечего.
Светлый князь древлянских послов, как истории известно, слушать однако не стал. Он любимого коня своего враз пришпорил, верной дружине своей с раскатцем рыкнул и, и без всяких там дипломатий – прямо на столицу древлян, Искоростень-город, с мечом и огнем и двинул. Внеочередную дань взимать, уже с пристрастием.
Не то, чтобы уж очень славная из почина этого нарисовалась история.
Утаенные продукты забирал вспыливший князь на этот раз силой, будто не с братьев по крови и роду, а с самых-самых распоследних вражин. Дома же ослушавшихся славян он сжигал дотла, а над семьями их сообща, всей своей княжеской дружиной, учинял разухабистое и безудержное насилье. Столько крови и срама на своей родной земле напустил, летописца Нестора аж до слёз безобразиями довел. У него даже буквы от влаги расплылись, потомкам письмена его читать трудно.
Задетый поганым таким обхождением, древлянский народ обиды, конечно же, сглотнуть не смог. Не смирился, а наоборот – сознаньем окреп и раздухарился. К заводиле своему, переростку смуглому по кличке Мал жарче прежнего прильнул и восстал-таки окончательно. Уже причем не на словах восстал, а вполне по-настоящему – кто с чем. Вилами светлого князя Игоря всего в ситечко изрешетил, а заодно с ним и по всей его верной дружине где дубинкой, где вилами, а где и топором прошёлся. До последнего княжьего воина, осерчав, всех народ уложил. Чтоб не повадно шалить было и скаредничать.
К супруге же так нехорошо, так недостойно павшего князя уже утром следующего дня направил Мал послов с объяснительной запиской. Не тужи мол, Олечка, слезки с бела личика сотри, свободе своей вместе с нами возрадуйся. И на нас, отважных древлян давай, не больно серчай-то. Ибо поделом он, Игорёк твой сгинул! Жаден, поганец, как оказалось, был, аки волк, за что его мы его свои судом соответственно и обработали.
И в самом конце того официального обращения – еще и дополнительный абзац был прикреплен, миролюбивого, где-то даже интимного содержания.
«Ты вот, вместо того, чтобы на нас, древлян, не по делу дуться, взяла бы, красавица, да меня, древлянского видного воина по кличке Мал, сердечным вниманьем своим уважила. Молодая ведь ты еще баба, даже вполне, говорят, на вид гладкая да пригожая. Детишков мне родишь, да еще и внучат мы с тобой, Бог даст, дождемся. А? Ты, этого, губки-то нежные не пузырь, обмозгуй, вдова, предложенье-то. Небось, не козёл какой, паршиво-безродный, к тебе под простынку хочет, а хоть и не то, чтобы уж очень родовитый и светлый, а всё же славный мужик. Нестыдный, сильный, статный. С положением. Всё при нём, пудов на десять с гаком. Герой. К тому же из наших, же, Оль, из местных, в смысле – из нестыдных славян…»
Первое древлянское посольство светлая княгиня Ольга принять отказалась. Отвернулась от него и зарыдала горестно. Принарядившихся к этому случаю послов в землю закопать велела. Заранее при этом не раздевая, не убивая, а прямо так, как были – живьем. В лаптях и с дубинками.
Не пощадила она и второе Малово посольство. Баньку древлянским послам собственноручно затопила, да там же, в дыму и чаду, всех десятерых отборных русоволосых здоровяков-то и сожгла. Ни одной мало-мальской косточки от них не осталось, ни одного самого завалящего хрящика. Одни сплошь чёрные воронова крыла угольки. И седой славянский пепел.
Как поостыл, посыпала себе княгиня бледно-русую свою вдвовью голову этим пеплом, плечи дородные расправила и ясным, моложавым голосом произнесла.
– Следующих введите! Послов. Мириться будем…
И улыбнулась так, как одному только мужу своему, Игорю-покойнику некогда улыбалась. И не на людях причем улыбалась, а там, у себя, в княжеском шатерке, на сладком ночном досуге.
Через третьих этих послов передала княгиня Ольга тогда древлянскому самозванцу Малу свое приглашение. Жду мол, тебя, милый друг, со славной твоей дружиной, со всем гордым да непокорным народом твоим, завтра вечерком у себя. В Киеве. Тебя с товарищами – в княжеском моем шатерке, остальных же древлян – на соседствующей с шатерком полянке. Пировать будем и обеты верности друг дружке давать. Я лично вам стол на много сотен персон накрою, кабанчиков вам зажарю, зайцев, перепелов. И выпивки, понятно, тоже, в достойном количестве и качестве предоставлю. А еще и спою я вам, и спляшу. Мой личный интимный танец «голубку», ту, что я до сих пор лишь для супруга своего в час любви исполняла. И еще как спляшу! Вы мне только для этого танца голубей ваших, искоростеньских, принесите, сих крылатых посланцев доброй воли и мира.
Пернатой живности этой, искоростеньских голубей, обрадованные искоростеньские жители нанесли светлой вдове великую стаю, и всех как на подбор – ручных, ласковых и послушных. По паре от каждого искоростеньского дома.
Древлянский же мятежный заводила и самозванец-жених по кличке Мал аж целую голубятню припёр. Невестин каприз уважив. Без малого две тысячи мелких пернато-крылатых древлянских домашних птиц. Как повод того требовал – всех поголовно – белых.
Ох и разгулялся тогда в Киеве разудалый славянский праздник! На радостях и с добротного княжьего пойла захмелев, веселился народ, от мира и счастья дурея. Пил-ел-плясал аж до рыжей вечерней зарницы.
Пела и плясала, как и обещала, в тот вечер и светлая княгиня Ольга. Вдовье платьишко свое на травку скинула и пред всем народом чудной свой танец «голубку» исполнила. С искоростенькими голубями ласково и как будто от всей души вилась-обнималась. Мягкое ее, белое будто сдобное тесто тело кружилось, с чужими птицами, как с родными играя и обнимаясь, то плыло оно, то взлетало, в занятных движениях качалось и трепетало.
И только потом, когда весь крепко, по-богатырски подвыпивший древлянский народ снова погрузился в телеги и назад к себе укатил, в тополиную свою столицу Искоростень, заманила светлая княгиня Ольга притомившихся от долгого танца искоростеньских голубей к себе в шатер и, дождавшись полночи, принялась за дело. Длинную свечку зажгла, нитки из сундука вытащила и мешок хорошо просмоленной пакли. К лапке каждого искоростеньского голубка и каждой искоростеньской голубки привязала она тогда по клоку пакли. Шмальцем сочным ту паклю смазала.
