Глухо ахнула тут Люся Золотова. Неужто извечная ее невезучесть вдруг взяла, да осечку дала?

– Ай да карпик! – кричит, – Ай да сукин сын! Тебя-то как раз мне всю жизнь и не хватало! Желаний-то у меня непочатая прорва, и все как на подбор – заветные! Погоди, погоди родной… У меня на этот случай даже списочек специальный имеется. На досуге от делать нечего составила. Щас принесу…

Ах, как Люся по квартире своей заметалась! Будто хмельная – спотыкается, на мебельные углы налетает. От радости-то всё никак и не припомнит – куда списочек свой тот сунула. В комоде все ящики наизнанку вывернула, шкатулки-коробки с коммунальными и прочими платежами перетрясла. А у самой сердце при этом взлетело аж до ушей и там звенит себе, аж поёт, соловьем со всех сил заливается. В висках еще и кровь отбойным молотком бьёт.

Ну, отыскала она, наконец, список этот. Из старой, еще маминой книжки по домоводству выудила. С обеих сторон мелким бисером исписанный листок. Под пунктами – всё сплошь самые-самые ее желания. Всю жизнь собирала, ничего за душой не утаивала. Глянула только – все ли на месте. Все. Итого – шестьдесят три штуки.

Бежит Люcя на кухню. Карпу-чудотворцу бумажку под нос суёт.

– Что-то многовато у тебя, как я смотрю, желаний-то, – хрипит тот, а сам плавниками так и машет, словно мух от себя отгоняет, – Поскромнее нельзя ли? Посмотри на меня – я ведь уже старенький. И от долгого безводья – еще и основательно утомленный… Мне больше одного пунктика ну никак не осилить… Так что выбирай себе, Люсь, из своего списка желание, которое самое нужное, самое дорогое, самое-самое долгожданное… Да поскорее давай… Видишь – совсем занемог я тут у тебя, без родной рыбьей среды и водяного простора…

– Что ж, одно так одно, – не спорит с чудотворцем Люся, – И то хорошо. Другим вон – ведь и столько за всю долгую жизнь не перепадает.

Уселась она тут со своим списком за кухонный стол поудобнее, красный химический карандаш в руку взяла: свои лишние заветные желания для ясности вычеркивать.

«Ну, положим, теперь-то уж я и без миллионного лотерейного выигрыша обойдусь,» – думает, и притом улыбается, аж сопрела вся, – «Мне ведь сейчас и без такой серьезной наличности любую самую дорогостоящую мечту осуществить – раз плюнуть. Даже такую, какую и за никакие деньги не купишь… Или как?»

Однако так уж сразу, слёту самое свое первое в списке желание перечеркнуть, его раз и навсегда из своего списка удалить Люся всё же пока не решилась. Поколебалась, карандашик поглодала, дальше вниз по пунктам пошла.

«Второе: чтобы мир во всём мире был?» – читает, – «Неплохо как будто, ну… Ну а дальше что?… Мне-то что от этого мира перепадет? В смысле – мне лично… С другой стороны – слава и благодарные глаза всего человечества тоже на дороге не валяются… Или?… Или все-таки валяются?… Никому не нужные… Даже ей… Хотя…»

Мир во всём мире пока отложила. Пошла дальше.

«Туфли на наборном каблучке – тоже ничего, особенно ежели они от «Маноло Бланик»а… Да… Очень даже нехило… Однако туфли-то – они, стервы, так стремительно быстро из моды выходят… Особенно – их каблуки… С другой стороны – осточертело ведь, всю жизнь только практично обуваться и одеваться! Да-да – именно так! О-сто-чер-тело!…»

Короче, и модные туфли Люся не тронула, равно как и сразу следующие за ними диплом МГИМО с отличием, собственноручно выращенную дочку, умницу и красавицу, а еще лучше – готового, заботливого сына, поездку на Майорку, а с ними – и окончательное и бесповоротное предотвращение экологической катастрофы на земле.

«А что до любимого человека,» – размышляет-гадает себе Люся дальше, – «То теперь-то меня, такую счастливую, такую везучую, такую богатую и миролюбивую, на модных-то каблуках, любой самый сказочный принц возьмет не колеблясь… Дальше…»

Так, к полуночи, добралась наконец Люся до самого последнего пункта своего списка. Того, что за номером 347. И ничего. Все свои желания она основательно пересмотрела, перелопатила, со всех сторон обсосала и взвесила, да так самого нужного и долгожданного, самого заветного и дорогого из них выбрать не смогла. Только душу себе вот-вот уж готовыми к исполнению мечтами разбередила, да радостью, будто чистой, неразведенной водкой обпилась.

А час всё же поздний. И с каждой минуты – только позднее и становился. Как же быть с ним, с заветным желаньем-то? Вот ведь незадача.

«Дай-ка,» – думает Люся, – «Я лучше у самого карпа совета спрошу. Он, похоже, не только старый, но и мудрый. Пусть и подскажет, за каким пунктиком моего списка наибольшее человеческое счастье скрывается.»

Поворачивается Люся к карпу, а у того уж и глаз остекленевший. Люрекс на чешуе поблёк, налетом молочным покрылся. Плавник его вялым капустным листом поникший.

Не дышит чудотворец. Не дождался от Люси заветного её желания. Так и отбыл в никуда, невостребованный.

Ну, взвилась тут, конечно, Люся Золотова. Заголосила.

– Упусти-ила!

Сердце камнем на кафельный пол упало и, судя по звуку – колко, на тысячу острых кусков там и разбилось.

– Упустила? – саму себя переспросила Люся, – Разве?

И сама себе, мягко улыбнувшись, ответила:

– Ничего я не упустила. Было, было у меня счастье, еще как было! Да-да. Вот тут, за этим кухонном столом, со мной рядом целых три чудесных часа жило, сидело, вместе со мною – вот-вот исполнению всех-всех моих заветных желаний – радовалось!

«Я тебя люблю!»

Была у Котова жена, да сплыла. Точнее – уплыла. А еще точнее – ее увез на белом без единой ржавчинки пароходе широкопалый немец к себе в Любек. Сказал ей на ломаном русском, что название этого немецкого города произошло от нашего русского слова «любовь», ну она ему захотела поверить – и поверила. Собрала ложные жемчуга и прочую свою копеечную галантерею, да и уехала с ним, на первом же по весне судне.

«На плите гороховый супчик,» – написала она мужу в прощальной своей записке, – «Разогрей, не поленись. И вынеси ты, в конце-то концов, ради Бога мусор!…»

Обычно в конце таких записок жена ставила: «Буду поздно. Не жди. Целую.»

Но на этот раз она ограничилась одним только: «Не жди…» Без поцелуев обошлась.

Супчик на плите оказался не только холодным, ниже даже комнатной температуры, к тому же недосоленным и отдавал железом, но Котов всё равно его безропотно дохлебал и даже тарелку за собой вымыл, чего раньше за ним никогда не наблюдалось.

«Вот бы жена, небось, удивилась!» – подумал было он, – «Какой я вдруг серьезно хозяйственный,» – но вовремя спохватился и побрел выносить мусор.

На лестничной клетке между третьим и вторым этажом он остановился и впервые в жизни закурил в неположенном месте.

«Надо же, а ведь и вправду ушла», – подумал он растерянно, – «Недаром, выходит, столько лет всё грозилась…»

Во рту у Котова заполоскалась горечь, от обиды ли, от табака ли натощак, он не понял.

На мусорном баке во дворе кто-то оранжевой краской вывел жирное, пронзенное стрелой сердце, не сердце даже, а величиной с пудовый картофельный мешок сердцище, и под ним приписал: «Я тебя люблю!»

От одного только вида этой чужой неприглядной любви у Котова заныло в солнечном сплетении и в горле запершило. Рыжие буквы задвоились у него в глазах, а грубо намалеванный международный символ любви вздрогнул и затрепетал совсем как живое, отчаянно бьющееся человеческое сердце.

«Эх, мало я Варьку свою всякими нежными словами баловал»… – постиг тут Котов свою многолетнюю ошибку, – «Когда я, к примеру, ей в последний раз говорил, что я ее люблю?… Вот именно – никогда. А она, бедняжка, может, всю жизнь свою со мной только этого и прождала. Не дождалась вот. Теперь вот живи тут без нее. Бобылем майся… Расстраивайся…»

Он в сердцах вытряхнул ведро в расписанный любовным признанием мусорный бак. Замелькала, заискрилась картофельная шелуха. Сизая, благородного перламутрового отлива кость мелькнула и тут же улетела туда, в мутную, зловонную глубину.