Казис Брадунас 1917 Усадьбы Гляжу с холма вдоль межи — Темна грозовая вода. Среди взволнованной ржи Усадьбы, как в море суда. С небес прольются моря — Нестрашно: прочны корабли. Опущены их якоря В глубины земли. По пути Мы трава под косой судьбины, Нас умчало вдаль от корней, От земли, где дремлют руины, Где она, а не память о ней. И ослепнув, отыщем путь, Чтоб у ног её прикорнуть. На праздник В час, когда история вслепую Землю красит кровью пролитой И сквозь тьму бездонно-вековую Пробивается росток святой, Опускаюсь молча на колени И, с моленьем о благих вестях, Убиенных горестные тени Прячу за собой, как чёрный стяг. И душа Литвы, крыла раскинув, Дальней песней осенив меня, — Обретает силу исполинов, Восстаёт из пепла и огня. Был нетерпеливым Одиссей Был нетерпеливым Одиссей И домой, наперекор Гомеру, Он, не завершив дороги всей Возвратился — мстительный не в меру. Одиссею Двадцать лет окольных Были как проклятие в пути. Ну а мне, как будто я невольник, Выпало их больше тридцати. Одиссей родимую Итаку Различил сквозь утренний туман, А мои глаза привычны к мраку — Свет мне только в сновиденьях дан. Одиссей, ты шёл домой для мщенья Два десятка лет, побед, обид. Я не жду, не жажду утешенья — Ведь хребет всей жизни перебит. Наклонись Мой Господь, возлюбленный от века, Ты с меня – на жалящем ветру — Благодать живую с человека Не срывай, как с дерева кору. Как я – на виду вселенной этой — Вынесу беду и наготу? Наклонись за ягодой нагретой — Я растаю у Тебя во рту. Эдуардас Межелайтис 1919–1997 Человещность Вещь, Вещам, Вещами, Вещью, Для Вещей и о Вещах. Речь забыли человечью! Вещь – и только – на плечах! Даже вящий вещий разум — Тоже вещь и стоит свеч! А преграда всем заразам Гроб – удобнейшая вещь! Кротость вечная овечья Нам не слишком помогла. Вещь – подобие увечья: В гроб её – и все дела! Подснежник подснежник – чернильная синяя точка, последняя в этом прощальном письме, а ласточка в форме резного листочка раскрылась – весна изнутри и извне во всё проникает, как властная плазма, и ветка черёмухи никнет, смирясь, щекочут и ластятся крылья соблазна: втоптать эту точку в весеннюю грязь и фразу продолжить – всё тает во мне, меняется, точно смола на огне Осколки сердец Пусть лагуна милей, голубей и белей оптимизма – тут кладбище кораблей, их останки – подобны осколкам сердец: так инфарктом разорван храбрец и гордец; словно в крепком спирту или в глыбине льда динозавров-суда сохранила вода навсегда, – а отважные корабли так свободно к невидимой гибели шли: белый парус верлибра трепали ветра, а земля отступала – ясна и тверда, и аорты рвались, – но радист и матрос отвергали диагноз под именем SOS; вольным воля, а страх – как докучливый страж. Это блажь, если жизнь превращается в пляж; в море нежится некто, изыскан как торт, — глубь укрыла обрывки снастей и аорт… Пусть лагуна смелей парадокса, светлей ренессанса, – тут кладбище кораблей. Бактерии осени Назначив Музе randez-vouz, я лёг под клёнами в траву. А той порой – там целый рой бактерий осени сырой. Я Музу жду – уже готов букет бесхитростных цветов. О, Муза, в час, когда придёшь — меня уже прохватит дрожь. Как сизый ворон, как изгой я буду заражён тоской. Везде – под кожей, под корой — бациллы осени сырой… Паулюс Ширвис 1920–1979 «Не смотри…» Не смотри, не свети грустью влажной в глаза. Так случилось — не суди, грустно какие сказать. Ты меня обними, и пьяней, и полней, и кувшин наклони — чашу нашу налей. Пусть не ты, всё равно — что гадать: нечет-чёт? Чашу часа испей, а не то утечёт… Утечёт? Утекла Та минута Седа Как и ты, Как и я — Навсегда, Навсегда. А у самой Воды Губ Дрожащая нить: Как и я, Как и ты — Чашу часа Испить. |
