Впрочем в Архангельске мы жили не долго. Мама там стала хворать и папа решил, что мы оттуда убежим. Сели на поезд и уехали. Сначала в Петербург уехали, а потом в Италию.

С тех пор я елочек и не видал.

Очень мне было жалко, что не будет елки на Рождестве. Если ее сделать из кипариса, то все-таки это не елка. И сосна не елка. А без елочки какая же елка на Рождестве? И я решил написать письмо бабушке.

Я ей написал так:

«Милая дорогая бабушка! У нас в Италии много всяких деревьев, а елок совсем нет. Мы хотим на Рождестве сделать елку. Милая бабушка, пришли мне хоть маленькую елочку!»

Письмо послали, и я все думал: пришлет бабушка или не пришлет?

И думал все: хоть веточку бы она мне прислала!

Через две недели был сочельник. И в самый сочельник принесли с почты посылку, большой длинный ящик. Папа взял молоток, а мне велел разрезать веревку. Открыли ящик, — а там маленькая елочка, целая с корнями. Корни бабушка пересыпала землей и завернула в холст. Земля высохла, но мы сейчас же пересыпали ее в большую банку, еще земли подбавили и полили.

Так она и стояла в банке на столе, и в тот же день мы ее украсили, и у меня была настоящая елка. А украсили ее не одними конфетами, а еще розами, фиалками, всякими цветами. Красиво было. Только свечек не втыкали: жалко было портить елочку.

На другой день я сам елочку пересадил из банки в сад. Вырыл лопатой яму, набросал хорошей земли; и ту землю, которую бабушка прислала, тоже оставил. Потому что елочка к ней привыкла. Это — русская земля, а то все итальянская земля.

Чтобы моей елке не было жарко, я ее посадил под пальмами в тени. Пальмы были большие, а она маленькая-маленькая. По-моему она была красивее, чем пальмы. Зеленая, смешная такая…

Я все думал: будет ли расти?

Несколько дней елочка росла, а потом стала вянуть, хоть я ее очень поливал. У нее пожелтела верхушка и кончики веток.

Я к ней приходил и спрашивал:

— Скучно тебе, елочка? Домой хочется?

А папа говорил:

— Бедная елочка! Ей бы в России жить, в родном лесу, а ее в Италию прислали. Здесь земля не та, и воздух для нее вреден. В России хоть и холодно теперь, а лучше бы ей было.

Мы с папой очень ее жалели. Но я все-таки думал, что она поправится; снимал с нее паутину, осторожно мыл веточки; кругом нее я вбил в землю колышки, чтобы кто-нибудь не задел ее неосторожно.

А елочка все желтела. Стали иглы осыпаться. Вместо зеленых ветвей, торчали колючие палочки, которые легко ломались.

Через месяц почти ни одной зеленой иголки не осталось. Я думал елочку пересадить: может быть, еще оживет! Стал выкапывать и вижу, что маленькие корешки сгнили, а самый большой совсем высох.

Все-таки пересадил, но она не поправилась. Я ее посадил теперь у стены, завитой плющом. Там земля лучше.

Мне было так ее жалко, что плакать хотелось. Может быть, я даже плакал, не помню…

Зима в Италии быстро проходит. В феврале уж очень тепло. В марте деревья зацвели — все белыми цветами покрылись. А как пахнут хорошо! Особенно апельсинные и лимонные деревья. И мандарины.

Про елочку я забыл; она совсем высохла. А когда вспомнил про нее весной — пошел посмотреть. Она вся была увита плющом. Каждую ветку плющ обвил. Издали совсем зеленое деревце. А вблизи видно между листьями плюща сухие ветки, желтые без иголок.

Скоро мы оттуда уехали. Вероятно, когда сад чистили, то и мою елку выдернули из земли и выкинули.

Я часто думаю: не сломала ли бабушка нечаянно корешок, когда завертывала елку? Или, может быть, и правда, что елочка по России соскучилась и засохла…

Папа с мамой тоже очень скучают…

А я — ничего.

Когда я была маленькая, у меня был брат Володя, а меня зовут Катей.

С этим братцем Володей мы вместе играли и рассказывали сказки. Он мне рассказывал, а я ему. Только больше я ему, потому что он все больше дурил, а так, подряд, не рассказывал. А я ему рассказывала длинные-длинные, сама сочиняла. Возьму, да что-нибудь длинное ему рассказываю, там что-нибудь такое выдумаю… А он ужасно любил слушать.

А больше всего он любил у меня простую сказочку про двух мальчиков. Она и не сказочка даже, а просто про двух мальчиков. Я ее помню и сейчас.

Шел по улице маленький мальчик, а из переулочка другой, большой мальчик.

Вот тогда маленький мальчик подошел к большому и говорит ему тоненьким голосом:

— Здляствуй, бальсой мальчик!

А тот ему отвечает толстым голосом (этак: гу-гу-гу!):

— Здластвуй, маленький мальчик!

А маленький спрашивает:

— Ты куда идешь, большой мальчик?

— Я иду, собственно, по делам, несу большую книгу. А ты куда?

— А я так.

Большой тогда нос задрал и говорит:

— Так то скучно! Я вот тут большую книгу по делам несу.

— А ты зачем несешь, большой мальчик?

— Надо нести.

Тогда маленький мальчик снял шапочку и говорит:

— Плястяй, бальсой мальчик!

— Плащай, маленький мальчик!

Вот и вся сказочка, простая очень. А Володьке почему-то очень понравилась, и все ко мне приставал:

— Катя, расскажи про двух мальчиков!

Володе три года было, а мне, значит, пять. Я его на два года была старше. Он умер теперь, Володя.

Я нисколько не плакала тогда, что Володя умер. Я помню и гробик, и как хоронили… Ему хорошенький гробик заказали, и я все бегала смотреть, как он лежит на столе.

Я нисколько не боялась. Один раз, помню, мама все плачет, плачет, и я знала, что ей Володю жалко, а только я еще не понимала почему. Вот я взяла, подошла к гробику на цыпочках, — он на столе стоял, — и тихонько говорю:

— Володя, а Володя? Ты чего лежишь?

Он, конечно, лежит, он уж умер, а я нарочно за него говорю, будто бы он сам:

— Так, лежу, это я нарочно.

— Знаешь, Володя, ты лучше вставай. У меня какая штука!

И сама жду. Думаю — а вдруг он скажет:

— А ну-ка, покажи-ка!

— Володя, — говорю, — право ты бы лучше встал из гробика, а то мама все плачет, что ты умер. Я тебе про двух мальчиков расскажу.

Он молчит. Я ему в гробик постучала — не отвечает. Тогда я пошла и будто про себя говорю:

— Ужас сколько шоколаду! Просто не знаю, куда деть. Пойду отдам Турочке…

Володю схоронили, а мама мне все говорила:

— Катюк! Разве ты Володю не любила? Какая ты недобрая девочка, совсем не жалеешь его. Разве тебе без него не скучно?

Маме было очень обидно, что я не плакала и не скучала. А я уж такая была тогда… Я еще плохо понимала. А только я должно быть скучала по Володе, только иначе, чем мама.

Я вот, например, играла с ним еще долго, уж после того, как он умер. Возьму какие-нибудь игрушки и начну делить. Эти — Володе, а те — мне. И сама с ним разговариваю, и за него говорю, и за себя говорю. И почему-то за него всегда говорила толстым голосом, точно он большой и сердитый.

— Володя, можно в пароход поиграть?

— Нельзя! Не сметь!

— Ну, Володичка, можно немножко, две минуточки…

— Ну, ладно. Только не сломать! Слышишь?

— Слушаю, ваше высокоблагородие!

Сказку про двух мальчиков я ему каждый день рассказывала. И вот странно! Иногда я что-нибудь новое к ней присочиняла и потом сейчас же, будто по-Володиному, сердилась:

— Катька! Как ты смеешь не то выдумывать! Большой мальчик книгу нес, а ты говоришь арбуз. Разве это можно!

— Я, Володичка, больше не буду.

— Ну, то-то же, смотри у меня!

А на следующий раз опять что-нибудь выдумаю, чтобы опять с Володькой поссориться…

И так я долго с ним играла и разговаривала, должно быть целый год. А мама как услышит, сейчас начинает плакать.