Но скрипка заливалась таким серебристым смехом, что сердиться было невозможно, и художник ограничивался тем, что подсаживал горных козочек на кисть, быстро перебрасывал их обратно на горы. И они тотчас стремглав убегали вдаль, мелькнув на минуту темными силуэтами на бледном фоне неба.

Солнце садилось. В мелодии скрипки слышалась усталость и томление.

Верхушки гор позолотились заходящими лучами, и края облаков, вновь показавшихся на небе, озарились красноватым светом.

Звуки делались все тише, тише… Наконец, замерли.

Художник встал и убрал с мольберта свой эскиз.

— Обедать пойдешь сегодня? — крикнул он приятелю.

— Куда ж я пойду, у меня знакомых нет.

— Я думал, в ресторан куда-нибудь; значит, у тебя денег нет?

— Да когда ж у меня были деньги. Вот чудак человек! А у тебя-то самого разве завелись?

Художник не ответил и стал задумчиво насвистывать. Очевидно, ему хотелось есть. Через минуту он сердито плюнул и крикнул:

— А еще скрипачом называешься! Какой ты к черту скрипач, коли сидишь без гроша. Настоящий музыкант должен хорошо обедать и каждый день.

— Да уж какой есть, — сердито огрызнулся скрипач. — Тоже, ведь, и живописцы разные бывают.

Прошло около часу.

Опять послышались звуки настраиваемой скрипки; художник поставил на мольберт начатый портрет молодой девушки в костюме испанки. Я отодвинул листы написанной бумаги и взял новую тетрадь. Подобно своим соседям, я решил сегодня не обедать: у меня тоже были на это важные причины.

На этот раз скрипач сразу резко ударил смычком и заиграл какой-то сумасшедший танец. Жалко было смотреть на бедную испанку, которая буквально рвалась с холста и отталкивала назойливую кисть художника. Я понимаю, конечно, что необходимо было докончить некоторые подробности, но нельзя же так мучить бедную девушку, которой хочется танцевать. Наконец, испанка не выдержала, ухватилась за перекладины мольберта и легким прыжком освободилась и от грубого холста, и от чересчур усердной кисти, и от светских обычаев; потому что, ведь, подобные странные выходки не приняты в обществе.

Через минуту все полетело в сторону — мольберт, стул, свертки холстов.

Художник прижался к стене и, — не знаю, от испуга или от восхищения, — неистово ерошил себе волосы. Испанка, сорвав с головы черную косынку и щелкая кастаньетами, носилась по комнатке в каком-то безумном танце.

Скрипка играла с еще большим азартом.

Я предчувствовал, что художник не выдержит; так и случилось, он пустился в пляс. Я не в силах передать, какие пируэты выделывала эта интересная пара. Но когда из свернутых трубкой холстов начали вылезать один за другим субъекты в самых невозможных костюмах и образовали какой-то сверхъестественный хоровод — я почувствовал, что мои ноги перестали меня слушаться и подергиваются под столом в такт музыке. Это становилось неприличным и я, слегка приплясывая, (против воли, конечно), подошел к окну, чтобы затворить его.

Но, Боже мой, какое зрелище! Наша тихая и мирная улица взбесилась.

Лошадь ломового извозчика позабыла свою солидность; почувствовав в ногах необыкновенную легкость, с увлечением постукивала она копытами в такт кастаньетам испанки. Лавочник кружился с кухаркой, которая рассыпала всю картошку. Невозможнее всех вел себя старичок аптекарь. Он, отец пятерых взрослых детей, носился по улице, как угорелый, и лысина его сверкала то на том, то на этом углу, то прямо под моим окном.

Несмотря на все свое благоразумие, я почувствовал, что необходимо выпрыгнуть на улицу, тем более, что у грациозно изгибавшейся в изящном танце барышни не было пары. Вполне сознавая, что я делаю порядочную глупость, я перекинул через подоконник ногу, которая продолжала дергаться как в судорогах. Как вдруг…

Как вдруг скрипач взял фальшивый аккорд, струна лопнула, и сумасшедшая пляска мгновенно прекратилась.

Это было так неожиданно, что я так и замер верхом на подоконнике. Я видел, как внизу кухарка собирала картошку, аптекарь вытирал лысину, лошадь ломовика завернула за угол. Но я не заметил, когда успели разбежаться размалеванные субъекты художника.

Что касается до испанки, то она смотрела с холста с таким обиженным видом, что художник швырнул кисть и сполз с своего высокого сиденья.

— Это черт знает что! — услыхал я его голос. — Невозможно работать, когда за стеной весь день пилят на скрипке. Были бы деньги, я сегодня же бросил бы эту конуру.

Скрипач молчал, а я вполне согласился с художником. Какая уж тут работа! Если бы не некоторые важные причины, я бы тоже давно уже переехал.

И я слез с окна и запер его плотно, на задвижку.

Как-то однажды спал Ерошка, и приснился ему удивительный сон. Будто-бы идет он по базару и продает шведские спички. Нужно сказать, что Ерошка действительно занимался этим делом: продавал спилки и головные шпильки, зарабатывал копеек пятнадцать-двадцать в день, тем и жил. Так вот снится ему, что идет он по базару в самый полдень, а навстречу ему идет какой-то старичок, странно так одетый, — не то нищий, не то просто так — чудак-человек: босой, без шапки, и надета на нем не то простыня, не то шаль длинная; штанов не видно и рукавов нет. А всего смешнее, что на дворе день, а он несет в руке зажженный фонарь, а сам по сторонам смотрит, словно ищет кого-то. Увидит кучку людей, подойдет, подымет фонарь, посветит, постоит немного, махнет рукой — и дальше идет. Народ кругом смеется, мальчишки за ним бегают, хватают его за шаль, картошкой в него бросают, а он словно и не замечает и все кого-то ищет.

Рыжий мужик, который капустой торгует, окликнул его.

— Эй, — говорит — земляк. Ты чего, божий человек, днем с огнем бродишь? Кого потерял?

Остановился старик, навел на рыжего мужика фонарь, посмотрел.

— Али меня ищешь? — засмеялся рыжий.

— Нет не тебя, человека я ищу.

— Какого же человека тебе надо? Вот тебе я — человек. Получай!

— Не такого мне нужно, не человек ты. Настоящего человека я ищу.

Все кругом гогочут, а рыжий опять старика задирает.

— Ну, божий человек, коли я тебе не подошел, так уж лучше брось. Нынче настоящие люди очень стали редки, мор на них пошел, уж подлинно и днем с огнем не найдешь!

Старичок ничего не ответил, пошел дальше, а мальчишки за ним. Один мальчишка, торговкин сын, подбежал к чудному старику и задул у него фонарь; тот ничего, не рассердился, вынул из-за пазухи два кремня и тряпку, стал высекать огонь. Щелкал он, щелкал, — ничего не выходит. Ерошке стало его жалко.

— Давай, дедушка, я тебе зажгу фонарь.

— Ну, зажги.

Взял Ерошка из лотка коробку спичек, чиркнул, зажег старику фонарь. А тот смотрит на спички с любопытством, словно никогда не видал их.

— Купи, дедушка, коробку, а то что ж тебе с кремнями возиться. Купи, право; за копейку целую коробку продам!

— Нет у меня, мальчик, копейки.

— Ну, коли нет копейки, так так просто возьми.

Старик взял коробку, улыбнулся, пристально посмотрел на Ерошку, поднял свой фонарь, посмотрел, опять улыбнулся. Улыбнулся и Ерошка.

— Ты зачем с фонарем-то ходишь?

— Сказано ведь, человека ищу.

— А разве с фонарем виднее? Ведь и так светло.

— У меня фонарь не простой, а особенный. Вот за то, что ты мне подарил коробку, я тебе дам посмотреть. Хочешь?

Ерошка обрадовался.

— Дай! — говорит.

— Ну, смотри, — говорит старик.

И навел он фонарь на проходящего господина, важного, надутого, в шляпе с кокардой. Ерошка посмотрел сквозь фонарь, да так и покатился со смеху. Совсем ясно увидал он, что у господина вместо головы тыква с ослиными ушами. А всего чуднее то, что хоть это и тыква, а так похожа на лицо господина, что сразу можно узнать.