Мальчик, который похож на волшебника, отправится домой пешком, через дворы и шумные проспекты, зайдет в продуктовый и купит сигареты – в тот вечер начнет курить. Затягиваясь пятой сигаретой за час, он проклянет свою сумбурную жизнь.

Через час встретит мальчика, который приручает звуки. Тот замнется, но попросит у него зажигалку, и он ответит: «Иди нахуй».

Мальчик, приручающий звуки, пройдет мимо, в арку. И попадет будто в новый город – из какофонии, диссонансов, шумов, которые сдавливают голову изнутри. Мозги покажутся ему дрожжами, от которых пухнет череп.

Он поспешит домой, забудется тишиной и крепким сном без сновидений.

Через полгода все трое, в один день, в разных частях города покончат с собой.

* * *

Крот Некрот качает головой, хотя знает все наперед. Птичья почта последние годы носила ему лишь окровавленные конверты с пустотой внутри.

Он подберет еще три скорлупки. Теперь нужно ждать – и идти медленно-медленно, чтобы соки текли в нем так неспешно, как жизнь в теле многовекового дуба. Так медленно, чтобы дни неслись быстрее шальной мухи.

Он выйдет на поверхность. Мы сказали бы – «потеряв счет времени», только Крот Некрот никогда не считал время.

Земля мертвых останется позади, и перед ним расстелется степь. Крот Некрот разомнет тело, Крот Некрот начнет искать место. Много шагов по нежной земле, на которой не останется следов: она вернет ему следы.

Крот остановится и сядет. Настанет время разбивать скорлупки камнями – и из треснутых оболочек в землю польются жидкие семена. Бережно, осторожно он будет ломать скорлупу. Несколько дней и ночей. Неспешно и в нужном порядке.

Когда он закончит, вверх потечет огонь.

* * *

Все вдруг пошли туда, на пустошь, – как облака, гонимые ветром. Сегодня Праздник, можно не спать всю ночь: а уж что ночь нашепчет на ухо, то и делай, сегодня вреда не будет.

Даже свечей не брали: смеялись, когда лес подставлял ветку или царапал кожу (куда делась боль?), падали и хохотали. Обнимались и звонко целовали щеки, если натыкались друг на друга. Пели песни: с одного края людского моря они перекатывались на другой.

Кто-то оставался. Садились на траву в круг, взявшись за руки, – такая была ночь, можно было смотреть вместе один сон, и то не смыкая глаз.

Другие шли дальше, за край леса. Туда, где проглядывало рыжее зарево.

– Кажется, будто я вас знаю не ночь, – говорила одна девушка своим новым друзьям, – а намного-намного дольше.

Парни усмехались. Тот, что с морщинами у уголков глаз и с седыми волосами – он сказал им, что с такими родился – прикрывал глаза. Будто думал или вспоминал что-то.

Другой вслушивался в голоса птиц, редкие в эту ночь и такие красивые. Складывал из них новую песню. Его так и звали – «Поющий с птицами».

Из леса они вышли держась друг за друга. И когда направились к обрыву – только переглянулись и сбавили шаг. Из-за того, что происходило на пустоши.

За ночь в степи вырос огненный лес. Языки пламени взлетали вверх из самой земли, раскидывали ветки, колыхались под ветром… нет, казалось, что это они разгоняют ветер.

Лес из живого огня. Пламя чертило в ночном воздухе картину – и каждое мгновение она была новой.

Все вокруг молчали и смотрели. Казалось, был слышен только треск огненных языков, которые лизали воздух.

Трое подошли к обрыву и сели на него, свесив ноги. В глазах каждого из них огненный лес был своим: в черных, серых и зеленых глазах он отражался по-своему. Трое прижались друг к другу, но все были зачарованы зрелищем.

Так и просидели – долгие часы, пока ночь не стала клониться к рассвету.

И тогда, к самому его началу, заметили, как рядом мелькнула чья-то фигура, поросшая шерстью.

Первой его увидела девушка. Косматый черный зверь, ростом с высокого человека, длинным носом и огромными лапищами. Почему-то она даже не вздрогнула, заметив это чудовище – и даже тогда, когда разглядела, что половина его тела лишена плоти. Торчали только голые кости.

Крот Некрот сел рядом, на край обрыва, и сложил лапы на груди.

– Как красиво, – сказал он.

Это произошло одним летним вечером, когда родители слепой Энни ушли по какому-то важному делу, а ее оставили наедине с игрушками да старым слугой. Слуга скоро ушел спать, и она сидела одна в своей комнате, стуча об пол деревянными лошадками. Наверное, стрелки часов едва сдвинулись, но ей казалось, что прошло уже несколько часов. Заскучав, она пошла гулять по дому.

Дом у них был большой, и она долго ходила известными путями, любовно и бережно ощупывая стены, углы. Иногда она чувствовала, что вещь лежит не на своем месте и ставила ее туда, где ей полагалось быть. Дело в том, что она была юной хранительницей порядка в доме и всегда все точно помнила: где сейчас висит папин пиджак, где лежат мамины очки. И так каждая мелочь. Родители радовались такой помощи. Только и слышно было от них, например: «Энни, ты не помнишь, куда я могла подевать соль?» или, скажем: «Энни, тебе не попадался мой портсигар?» Но вот слова благодарности она за ответы слышала редко, и все же это ее не расстраивало.

Другой работы по дому родители ей не давали. Да и прочих занятий было наперечет: она боялась других детей – стыдилась своей слепоты – а потому играла сама с собой, старенькими игрушками, которые еще в юности делал ее отец, чтобы заработать себе на хлеб. С ними она разыгрывала рыцарские истории, вроде тех, что рассказывал слуга, иногда – играла в дом, в котором все вещи лежат на своих местах, а в семье все любят друг друга.

«Ведь когда люди не любят друг друга, они расстраиваются. И начинают терять вещи и путать места, – думала Энни. – А еще хуже – бросаться вещами».

Но больше всего ей нравилось так вот гулять по дому, как сейчас.

Обойдя два этажа, Энни решила спуститься в подвал. Он был самым интересным местом: много старых, пыльных штуковин, о которых Энни ничего не знала – как называются и зачем нужны; деревянные бездонные ящики, в которых можно было рыться часами; двери, запертые на замок и поэтому таинственные. Энни много фантазировала о том, что может быть за ними скрыто, даже после того, как отец ответил ей: «Да ничего интересного. Так, шкафы с разными инструментами».

Ну уж нет, думала она. Не может быть ничего скучного за дверью, закрытой на замок. Что-то ведь, значит, там скрывают?

И вот этим вечером Энни решила спуститься в подвал, чтобы поискать что-нибудь интересненькое среди старого барахла, а заодно проверить двери: может, на этот раз отец забыл их закрыть, и тогда…

Но как только она ступила на верхние ступеньки лестницы, ведущей вниз, сердце подпрыгнуло в груди от страха: кто-то ходил там, внизу, в подвале. Она сначала успокоила себя: это же слуга, Билли, – чего пугаться? – и ножки сами повели ее вниз.

Но шаги ведь точно были не его! Билли ходит медленно, пошаркивая, а этот человек шел быстро, порывисто. Но как он смог зайти в дом? Или очутился сразу в подвале – чудеса – или его пустил Билли, а значит, опасным он быть не мог…

И все-таки Энни очень боялась. Она забеспокоилась так, что собралась уйти прочь от лестницы искать Билли, но развернулась так неудачно, что сорвалась с лестницы. Не успела даже понять, что случилось, – просто шлепнулась на пол.

Шаги раздавались уже совсем рядом и теперь приближались. В груди у девочки отчаянно застучало.

– Кто вы? – спросила она громко.

– Не пугайтесь, юная леди, – прозвучал в ответ робкий мужской голос с извиняющимися нотками (впрочем, как потом поймет Энни, его обладатель всегда так говорил – будто за что-то извиняется). – Я совсем не хочу вас обижать. Просто я тут кое-что ищу.

Энни, как я уже сказал, была слепа – года в два она заболела странной болезнью, от которой потом потеряла зрение – и не могла теперь знать, что за диковинное создание выросло сейчас перед ней. Если бы она прозрела, то увидела бы сейчас человеческую фигуру во фраке и цилиндре, которая прижимала к себе трость – ни дать ни взять музыкант из высшего света – но: с лягушачьими лапами вместо рук и ног и лягушачьей же головой! В левой лапке незнакомец держал масляный фонарь – и теперь вытягивал его вперед, чтобы лучше разглядеть девочку.