Он упал. Говорят, ворон в его руках расправил крылья и оставил только обрубки, ласточка пробила грудь, а сова разнесла череп. Они улетели прочь.

Рассказывают и другое. Что старик еще шатается по лесу, мятый, слепой, сумасшедший, и просит у каждого встречного огоньку. Я тоже его видел.

Кто прав? Может, тот человек и не умер. Но и по лесу теперь ходит не он.

Красное, испачканное черным. Туман грубой вязки.

Мир гудит – за пределами головы, в которой живу. Кажется, я иду: мимо несется воздух.

В тот день я потерял тебя и нашел ключ. Ты сама позвонила утром, чтобы сказать. Утром. Странное время, чтобы делать что угодно.

А потом, выходя из квартиры, нашел эту вещицу – у коврика с желтой бахромой вылезших ниток. Ключ. Пара ногтей в длину, пластмассовый, явно игрушка, что им откроешь?

Зачем-то положил в нагрудный карман, застегнул, потом на ходу еще проверял – тощая выпуклость под фланелью, тоньше косточки птицы.

Едва понимал, зачем вышел.

Мир заверещал, когда я переходил дорогу – чуть не задавила машина. Успела притормозить. Боднула по ноге, завалила на капот, а через несколько шагов я даже не чувствовал ушиб.

И тут все навалилось, как будто ждало, – прохожие, уличные музыканты, громкая реклама, чайки на набережной. Что-то еще более мерзкое. Голова треснула, как арбуз, и пошли мысли о тебе.

Кроссовки в грязи. Туман распускался.

Я пришел в кофейню, и ты была официанткой – я увидел тебя, когда она обернулась на резкий звук. Твой профиль. Ты. Потом она продолжила ставить посуду, и ты исчезла.

Женщина в книжном, вышедшая из бара девушка.

В этот день я терял тебя каждый час – ты просачивалась через других.

На ночь я повесил ключ на нитку, перевязал на шее.

Когда пил кофе на кухне, ты снова позвонила, сказала:

– Знаешь, меня никогда и не было.

– Знаю, никогда и не было.

За ночь в квартире выросли деревья, и я проснулся в молодом лесу. Мои ступни встали на пружинистый мох. Щетинистая трава щекотала голые ноги.

Все краны молчали, а в ванне появилось озерцо с зонтиками кувшинок. Умылся. Набрал номер друга. Нет, ты приезжай сам, посмотри.

Еще пять минут бродил сквозь зеленый свет: плющ оплел окна, и в комнаты вливалось солнце, подернутое тиной. Молчание перебивалось только стуком сердца.

Шевеление на пальцах ноги – вскрикнув, стал стряхивать с себя слизняка.

Потом не выдержал и вышел.

Расслабился, когда прохожий в спортивной куртке толкнул плечом. Всё на своих местах.

Потом еще шатался по двору, избороздил шагами асфальт, избегая газонов. Впитывал каждую ругань и всю трескотню, которую слышал, через поры.

В это утро полюбил то, что ненавидел. Когда узнал пару лет назад, что гравитация – это искривление пространства, сразу понял. Пространство тошнит от каждой вещи – как иногда меня. Но в то утро все изменилось.

Когда приехал друг, я уже думал, что зря его вызвал. Мямлил, что выпил лишнего, что от меня ушла ты…

– Ты же ни с кем не встречался, – удивился он.

– Я не говорил.

Когда мы зашли, он долго тер глаза. Будто лес забрался ему под веки, и его можно выдавить.

Потом молчал, пошел, не разуваясь, в комнату.

– Что это? – спрашивал он, глядя на выросшие до потолка стволы. Хвоя мешалась с листвой. Окна уже все залепил плющ, но было светло.

Тело показалось мне тесной, неудобной одеждой, я потолкался с другом и ушел на кухню. Здесь травинки пробивались через стыки плиток на полу, а первые деревца еще опасливо жались к стенам. На полке рядом с солонкой я нашел птичьи яйца.

В траве шныряли мыши: я различил две серые спинки.

Вернулся к другу – он стоял, раскинув руки, посередине комнаты. Нет, сказал я, этого не было еще вчера. Нет, я не знаю, что с этим делать.

А сам – думал, что перенесу постель вниз, что открою балконную дверь, чтобы дать деревьям больше света.

Он долго молчал, вскидывая вдруг правую руку, будто придумывал что-то, но тут же опускал. По-рыбьи хлопая ртом. Иногда слова вытекали из него, как сок из пробитой березовой коры. И потом он ушел.

…К вечеру все залил мрак, и я лежал в траве, слушая голоса птиц, стрекот насекомых, всю животную возню вокруг себя, безумную жизнь – она шуршала листвой, ползала вокруг, перелетала с ветки на ветку, скребла когтями по коре, переговаривалась сама с собой завываниями, пением, лаем.

Среди шума я слышал твой голос и отвечал. Я хотел тебе позвонить, но не нашел телефон.

Засыпая, я сжал ключик на груди.

Шум, заглушающий мысли. Симфония диссонансов. Голова не болела, она была снарядом, готовым рвануть.

Исчезли окна. На месте входной двери вырос раскидистый дуб, и заросшие стены – не было видно ни клочка обоев – уходили дальше и дальше, превращая квартиру в огромный лабиринт из зелени.

Я стал искать кофеварку, но преобразилось все: исчезла мебель, растворились вещи. На месте ванной разлилось озеро размером с двор – я испугался поворачивать. Вернулся в то, что называл раньше комнатой. Птичий щебет сквозь гул в голове. Через кроны сочился золотой свет – хотя не было солнца, а потолок, оплетенный ветвями, еще высился над головой.

Я вслушался. Во мне звучали десятки и сотни голосов. Обо мне и моей жизни. Учителя, друзья, родители, любимые.

Как лунатик я бродил под это бормотание. Едва привык. Стал говорить с собой вслух, чтобы перекрыть их.

Напротив места, где стояла кровать, увидел низкую белую дверь. Ее не было раньше.

– Выход?

Я за несколько мгновений подскочил и стал дергать за ручку – закрыто.

– Как игрушечная.

Я нащупал ключ. Он вошел плотно, будто рука в перчатку, и я повернул его с щелчком против часовой стрелки. Один, два, три раза… до упора.

Я хотел увидеть улицу, двор, лифт – что угодно, только не тесную комнату с белыми стенами. Но когда я вошел, радио в черепной коробке умолкло.

Здесь умещался только я – и овальный стол, на котором в ряд стояли три клетки. Черные пернатые тела с горбатыми клювами, уткнувшимися в грудь. Легкое шевеление, тихое неразличимое дыхание.

Месяц назад ты подарила мне трех воронов. Как я мог забыть? Клетки стояли в комнате, а потом исчезли.

Поочередно скрипнули дверцы. Еще до того, как погладить птиц, я понял. Позавчера меня все-таки сбила машина.

Я постучал по каждому клюву – они казались мне, как всегда, деревянными. Вороны стали переминаться с одной лапы на другую и мотать головами.

– Пора просыпаться.

Белые рыбы. Сначала они камнями падали с крыши, резали воздух с почти ощутимым свистом – потом застывали, секунда сворачивалась в комок, – и из белоснежных боков вырастали крылья. Падение становилось полетом.

Девочка складывала их из бумаги. Настоящий мастер оригами. Даже я застыл в нескольких шагах от нее, просто наблюдая: я не ждал ее здесь, не думал, что мой вязкий маршрут оборвется так. Красотой.

Черноволосая, голоногая, она напоминала то ли повзрослевшую Алису, то ли Лолиту, взгляд которой ушел внутрь и никогда оттуда не возвращался. Из джинсового комбинезона выглядывало угловатое подростковое тельце, на бледных щеках горели веснушки.

Листы бумаги она доставала из заплечной сумки. И всякий раз оборачивалась, так что уже дважды увидела меня, но сделала вид, будто меня нет.

Она стояла на самом краю не огороженной площадки, и под носками кед распласталась пустота высотой с десятиэтажный дом. Я подошел и присел рядом на корточки.

Ее летающие рыбы парили над городом, над ржавым хребтом крыш, спускались к окнам домов и продолжали скользить над улицами. Казалось, они сами трепещут крыльями, вновь воспаряя над крышами, сами наклоняются, уходя в петли или сворачивая в новые лабиринты переулков – хотя, конечно, это были только воздушные потоки и игра моего воображения. В том, как они лихорадочно кружили в нескольких метрах от асфальта, я увидел себя.