Я метался между плотных стен из камня, поросшего бархатом мха и грибком, между газетной рванины – гнездами бездомных – и обглодками от их ужинов, топтал дерьмо крыс и голубей, обходил стороной двери и пытался понять: сумасшедший ли я? По-настоящему ли помешался?

У каждого дома длинные пальцы, видел я. Они затягивают в глотку каждого, кто не прочь быть переваренным, и медленно сосут из него жизнь. С годами их ряды стали только плотнее. Улицы сжимались все туже, стены приближались друг к другу, как веки перед сном – город готовился к летаргическому сну. Даже бродячие псы, даже птицы и нищие не казались свободными: они были вроде трещин, морщин на каменном лице.

– Когда-то здесь были парки, – перехватила мои мысли девочка. – Прямо здесь, под нами был один. Живое зеленое море. Так его мама называет. Я не видела море, и парков тоже не видела.

– Был, – согласился я. Хрипло: во рту пересохло еще когда я поднимался сюда с желанием прыгнуть в пустоту.

– Лучше бы они его не вырубали. Я бы хотела посмотреть.

Все дороги медленно уходили под крыши. Многие люди почти не выходили на улицу и не видели неба над головой. Чтобы добраться до работы или учебы, ездили на скоростных лифтах и в метро. За последние годы все здания связали.

– Почему ты не в школе?

Девочка криво улыбнулась, сложила еще одну чудо-рыбу, пустила ее в город и только тогда ответила:

– У меня свободный график.

В груди кольнуло. Значит, что-то вроде моей «справки по нежеланию» с сопутствующим пособием. Мы оба были нетрудоспособны. Оба выходили наружу, не находя себе места внутри.

– Хочешь?

Взрослые глаза девочки смотрели теперь прямо на меня, одна рука легла на плечо, а другая – протягивала следующую бумажную рыбу.

Несколько секунд я смотрел в веснушчатое лицо. Слишком серьезное, даже безразличное на вид – поджатые губы, серые глаза как металлические бусины. Ее голое бедро скользнуло по моему предплечью.

Я взял из тонких рук хрупкую бумажную рыбину, стараясь не смять. Встал и запустил с размаху в воздух. Сначала она, будто ударившись о стену, кубарем рухнула вниз – я испугался, что бросил ее слишком резко – но потом, как и предыдущие рыбы, начала свое медленное путешествие.

– Когда-нибудь все превратится в бумагу.

Я пропустил мимо ушей эту реплику. Меня слишком заворожило кружение ее оригами над городом – гнилым, воняющим гарью и кислотой – и тем, как рыбы наконец начали приземляться. Одна села в ручей, текший от водосточной трубы, другая юркнула в другой водосток, чтобы спуститься по нему и вскоре тоже начать сплав. Третья упала в сточные воды, которые лились из огромной решетки уродливого дома-гиганта, – и спустя мгновения исчезла в канализационном люке.

Все рыбы, как бумажные кораблики из древних забав, поплыли по узким улицам города.

– Они идут к подземным водам, – сказала девочка. – Станут настоящей кровью этой земли. А все, что творится в домах, – просто глупости.

«Глупости, – повторил я про себя. – Школьница говорит: глупости».

Закрыл глаза и стал вспоминать все попытки втиснуться в городскую жизнь.

В моей памяти она всегда была оклеена виниловыми обоями в цветочек. Сначала – стены моей комнаты. Родители сделали в ней ремонт, когда я еще учился ходить – и все два десятилетия, которые я провел там, каждый день причудливые, рельефные изгибы стебельков смотрели на меня. Еще бутоны роз, круглые, как палицы.

Потом – комната жены, и там снова винил, и снова цветочки, только уже хищные лилии. «Я не против, – говорил я, – давай оставим».

И наконец: кабинет врача. Или, точнее, спальня, – меня доставили к нему домой.

«Я выпишу вам два названия сейчас, – говорил он. – Станет полегче».

Стало не легче, тогда уж – тупее, острота прошла. Потому что розы с их шипами остались позади, а жизнь становилась придурковатой и простой, как ромашки за спиной врача.

Интересно, кто-нибудь из этих людей видел настоящие цветы?

«Решусь – не решусь», в такую игру превратились мои дни, как в гадание по тем самым лепесткам.

Теперь, когда я снова вспомнил, зачем выбрался на крышу, и снова понимал, что стоит только наклониться вперед, и… я правда стал падать. Только в ноздри ударил не кислый запах города, а свежий – от рук девушки.

Я ничего уже не мог видеть, только чувствовал. Как тонкие пальцы перебирают меня и складывают. Боль обожгла сразу по всей поверхности тела, а потом добралась до глубины и выключила сознание – щелкнула по тумблеру.

Кожа рвалась, вместе с сухожилиями и мясом. Кости смещались. Ребра растянулись будто на несколько метров, правая нога переломилась в колене и достала до позвоночника. Руки скрутились и изогнулись в нескольких местах. Рот принял в себя какую-то кость.

Меня сминали и выворачивали. Жар, охвативший каждую клеточку тела, давно должен был сжечь все внутренности – и мне чудилось, что я ощущаю: как мозг вытекает через ноздри, как сердце вышло через задний проход, как прочая требуха вывалилась из меня, будто из вспоротого мусорного пакета.

Когда боль закончилась, я понял, что стал легче и тоньше. Сильная и тонкая рука подняла меня над городом. Я ничего не видел, но уже все понимал.

– Ты найдешь дорогу, – сказала девочка. – Ты должен дойти до истока подземной реки.

И запустила в воздух.

…Утром какой-нибудь бездомный пнет ошметки гнилой рыбы, которые встретятся ему под этой крышей. А меня не найдут.

Крот Некрот идет через земли мертвых, Крот Некрот собирает камни. Темными тропами идет, чернее черных, влажную почву загребая назад. В его лапах шуршат скорлупки, и он прячет их в рот.

Глыбы каменного мусора над головой. Они называют их домами, дорогами, больницами, школами. Крот Некрот называет их головной болью. Кости черепа зудят и вибрируют, когда он пробирается под этим тяжелым панцирем.

Новые толчки – значит, поезд проехал в тоннеле рядом, в нескольких километрах, и Крот торопится, потому что отстал от времени.

Метро. Их там сразу трое.

Первая – девочка, которая дает жизнь неживому. Шьет новых зверей из рваных игрушек и кусков ткани. Ставит их на полку над кроватью, а те жмутся гурьбой друг к другу и молчат – до ночи, когда можно будет перешептываться и тихо, почти про себя, смеяться. Среди них есть сова с головой осьминога и шестиногий пес.

Крот Некрот сам беззвучно посмеивается, вспоминая этих животных.

Второй – мальчик, который приручает звуки. Он знает, как можно с головой уйти в гудок паровоза или шум прибоя, какие на ощупь их обертоны, он разрезает городские шумы на ноты и готовит из них музыку. Хотя он не любит мелодии, и тем более современные: он любит звук.

Крот Некрот сам гудит в такт, когда слышит его мысли.

Третий – мальчик, который похож на волшебника. Он не волшебник, конечно. Просто вокруг него слишком много совпадений: они ложатся ступенями перед ним, и он идет, не разбирая пути – слишком занят тем, что впереди. Это замечают другие. То скажет кому-то слова, случайно, вскользь, но удивительно кстати, то окажется в нужное время в нужном месте.

Крот Некрот качает головой. Он видит, что происходит.

Мальчик, похожий на волшебника, сидит напротив девочки, которая дает жизнь неживому. Он ерошит светлые, коротко стриженные волосы, пытаясь смахнуть с себя дрожь, смотрит в сторону, смотрит на нее – и пытается поймать взгляд из-под рыжего кудрявого огня. Она улыбается, не в телефон и не своим мыслям, а просто – будто свет проходит изнутри через ее лицо.

Он к ней не подойдет. Только выйдет на той же станции, пройдет пару кварталов, плюнет и развернется. Что ж он как маньяк?

Тени от фонарей станут гуще.

Она не заметит его, и даже – поначалу – толпу парней, которая встретит ее за углом. Изобьют до крови, вымажут ею асфальт, задерут юбку, но ничего не успеют: испугаются женщины с овчаркой.

Девочка, дающая жизнь неживому, зайдет в квартиру на дрожащих ногах и с распухшим лицом. На следующий день она выбросит игрушки.