– В легендах все перепутали. Не яблоко было плодом искушения, а виноградная лоза…

После этого виноградного уикенда Глеб позвал Милу к себе. Жить.

Киев, по традиции, его отрезвил. В него никак не вписывалась ее крымская магия. Глебу опять стало казаться, что она здесь не уживется и что ее место там – среди самого большого тюльпанного поля, в котором выделяется Верона с тридцатью шестью лепестками. Среди лаванды, уменьшающей гравитацию, и перекати-поля. А в большом городе свой порядок: слишком быстрый транспорт с безжалостным прессом колес, озабоченные лица женщин в пиджаках и строгих офисных блузках. Что здесь не может прыгать солнце, как мяч, и нельзя лежать на траве, щупая ее лопатками. И вино здесь лишено игривости. Оно разливается в правильные бокалы и пьется во время делового ужина согласно этикету: красное – к мясу, белое – к рыбе, сладкое – к десерту.

Переезд дался очень сложно. Глеб сидел спиной к двери кладовки, не в силах смотреть, как она расставляет свои туфли. Он физически не мог этого выдержать. Его убивал шелест упаковочной бумаги, ее болтовня и огромные глаза, как у любопытной стрекозы. Вдруг стало очень страшно, и вернулись прежние сомнения, что он не готов. Что все случилось слишком рано. Что поздно для любви. Милена почувствовала его напряжение, но продолжала развешивать эластичные трикотажные платья. А потом затаилась. Стала невидимой. Молчала несколько дней, сонастраиваясь с ним, его ритмом и его домом. Все размышляла, как безболезненно и незаметно просочиться в стены, не переставив даже фоторамку из каленого стекла и не зацепив полку с книгами, пластинками и в беспорядке сложенными бумагами. Не поменяв местами кофейный сервиз с чайным. Не перепутав запах и цвет постельного белья.

Всюду были портреты его бывшей жены. В шкафу теплыми рядами висели шубы из коротко стриженой норки, вечерние платья для театра, и стояли сапоги без каблуков на каждый день. Вместительные сумки-постер на балетные темы и бежевые от Chanel. Рубиновые ремни и пара серебряных браслетов. И тогда Милена поняла, что нужно знакомиться. Знакомиться с человеком, который продолжает здесь жить и диктовать погоду, избавляясь от ревности к женщине без тела. Поэтому, когда Глеба не было дома, Мила присела перед ее изображением:

– Ну, здравствуй.

Они смотрели друг на друга без злости и разъедающей зависти. Не соперницы. Скорее соратницы.

– Поговорим?

Женщина с портрета улыбнулась и подалась чуть вперед:

– Давно пора.

– Я его люблю так, как любила ты. Так, как любили все до меня.

– Я его тоже продолжаю любить.

– Я не гоняюсь за легкой старостью, не преследую цель поменять Крым на Киев. Да и как можно сравнить эти два края? Просто испытываю чувства нежности и уважения. Ведь любовь нельзя придумать или сочинить. Она – некая святость, равносильная чуду.

Милена перевела дыхание. Из глаз текли слезы и собирались в ложбинке между грудями. Глаза на портрете тоже были влажными.

– Он тебя помнит. Глеб так долго решался – практически год. Каждый вечер он закрывается в кабинете и молчит. Я знаю, что он молчит не один. Он молчит с тобой. И только потом выходит, снимает рубашку и просит меня достать запонки из рукавов.

– Раньше это делала я.

– Извини.

– Не стоит.

– Он только вчера решился раздать подругам твои шубы. Шубы, которые вы покупали вместе в Берлине и Риме. Достал с верхней полки жесткое пальто из меха ламы и норки. Итальянская поместилась в маленький пакет. Обувь обещал отвезти педикюрше, так как та всегда хвалила твои стопы и модельные сплетения кожи с правильно пришитыми подпуговицами. А еще он каждый месяц смотрит в театре один и тот же спектакль «Бабье лето» Айвона Менчелла. И на могилу твою ходит по воскресеньям, задолго до звона храмовых колоколов. С цветами, названными в честь мужчины. Я раньше не любила герберы, а теперь люблю.

– Они долго стоят. Почти месяц, если не лить в вазу много воды.

– А мне больше нравятся полевые: скромные васильки и мышиный горошек.

– Ты просто не была в Кекенхофе…

Они поговорили о почве для герани и обменялись рецептами песочного печенья. Посмотрели новости на Первом канале и выпили немного апельсинового чая. Женщина с портрета рассказала Милене о достоинствах и странностях Глеба, попросила выбросить ее духи, так как у них состарился запах, и открывать шторы, чтобы в доме было больше света. А в конце – убрать в угол комнаты ее портрет и больше не приставать с разговорами.

– Пусть это останется преимуществом Глеба, а ты просто его люби. Любого: замкнувшегося в себе, обидчивого, ранимого и суетливого по утрам. И не бегай к нему, когда он делает зарядку. Не любит он этого.

С этого дня все пошло по-другому. Они поменяли квартиру и поселились в новостройке. В доме была круглая кухня без единого угла, вязаная скатерть и много приятных мелочей. В большом коньячном бокале – сушеные ягоды шиповника, березовые щепки и цветы. В банках хранился особый зверобой, худая мелисса и шалфей. Всюду пахло спелостью и конфетным шоколадом.

Они искренне друг друга любили. Словно малые дети и великие мудрецы. Их поздние чувства напоминали крепкие напитки и густой арбузный сироп. А еще пищу воинов – чурчхелу.

Милена танцевала голой по квартире и напитывала паркет, гобеленовые стены и книги в кожаных переплетах своей энергией. Она танцевала с бамбуковыми палками и веерами из лотоса. Любовалась работой Ольги Ивановой «Терпкий виноград» и картиной Ивана Скоробогатова, на которой женщина в белой широкополой шляпе тянулась к зеленым гроздьям. Потом в их коллекции появился «Полдень» и «Солнечный блюз».

В День святого Валентина Глеб пришел домой с деловым партнером.

– Мила, – крикнул с порога, – покорми нас.

Она вышла в длинной тунике. В одной руке был подарок в блестящей фольге, во второй – букет красных тюльпанов. На столе стояли свечи вперемешку с мелкими, похожими на мимозу, цветами. Партнер стал мяться в двери и хлопать себя по лбу.

– Глеб Борисович, сегодня ведь День всех влюбленных. Как я мог забыть? Неловко так получилось. Я пойду.

Но Милена решительно взяла за руку и провела к столу.

– Все, кто входят в наш дом, – желанные гости. Все, кто появляются в нашем доме, – должны в нем быть. А сегодня особенно.

У Глеба никогда не было подобных сюрпризов. На тарелке лежали песочные валентинки, облитые белым и черным шоколадом. В центре – салат с креветками и фруктами.

– Мила, что здесь?

– Манго, груша, грейпфрут, лайм, лимон и мед.

Слева разместились маленькие бутерброды с авокадо. А потом она открыла духовку, и появилась долма – первое блюдо, которое он попробовал из ее рук. И запахло любовью и ее глубочайшей душой с тонким шлейфом перечного паслена…

Глеб прожил шестьдесят лет, как было принято. И только подступив вплотную к зрелости, он взял на себя смелость жить так, как хочет сам.

Легко, будто по нотам ноктюрна…

Беззаботно, словно пребывая в невесомости…

Ярко… Сплетая солнце и снег в один клубок…

Вместе с любимой женщиной… С Миленой…

Ванька был любимым ребенком и единственным мужчиной в семье. Светловолосый, с худой, как спичка, шеей и постоянно сбитыми коленками. Он жил с мамой и бабушкой в большой трехкомнатной квартире на 16-м этаже и первым из всех жильцов встречал солнце. А еще преддверие метели, растянутые струны дождя и новорожденные облака. Облака всегда выглядели по-разному: то, как безе, то, как бесформенные комки ваты, то, как желейные конфеты. Иногда тучи напоминали зверей, и тогда у него собирался целый экзотический зоопарк. А бывало – прыгали римскими цифрами, соединяясь в огромный циферблат. Ванька тогда садился на подоконник и долго рассматривал их через бинокль или подзорную трубу.

У него была чудесная мама и бесстрастная бабушка. Маму звали Мартой, потому что родилась в начале марта, когда зацветают карликовые ирисы и начинают трещать скворцы. Она говорила, что их пение напоминает кастаньеты и Ванька частенько, особенно затянувшейся зимой, трещал ими под дверью, имитируя пение птиц. Мама появлялась сонная розовощекая замедленная и тут же отправлялась на кухню варить какао и жарить вкуснейшие ванильные сырники. Она работала в детской поликлинике кардиологом, знала все на свете о человеческих сердцах и обожала одеваться в пастель, на что бабушка частенько ей указывала и критиковала: