Милена была медиком по образованию, но и в медицине проявляла творчество. Привычный белый халат украшала бирюзой, добытой в шахтах Ирана, смазывала руки оливковым маслом с добавлением мирры и начинала процедуру. Но не просто массаж, где на шею, предплечья, спину и бедра отводится десять минут, а массаж по стихиям. Она сканировала каждого пациента и говорила, что общее растирание здесь не поможет, так как в теле не хватает огня. И тогда включались саамские бубны, зажигались красные свечи, и стопы укутывались в красный шелковый платок.

Со временем разработала водный комплекс упражнений и по шесть часов не вылезала из бассейна. Она больше плавала, чем ходила, и шутила, что однажды ее ноги превратятся в серебряный чешуйчатый хвост. Затем перейдет на питание паром и начнет плести венки из осоки и древесных ветвей.

Милена жила на полную. Не страдала, что нет любви. Не гналась за отношениями ради отношений. Любила, прежде всего себя, свой дом, свой виноградник, низкий забор и вид из окна. А еще круглый год пользовалась Armani Acqua di Gio, в котором на равных с белым гиацинтом выступал мускатный виноград.

Глеб, напротив, был земным. Невысокого роста, подтянутый, серьезный. По утрам он делал зарядку, любил квашеную капусту, черный ржаной хлеб и картошку в мундире. И Милена ему казалась чокнутой в каждом своем слове, жесте и движении. Во время вечерней прогулки пила клубничный безалкогольный пунш, от которого шел розовый пар, и заедала его снегом.

– Что ты делаешь? Снег же искусственный.

– Нет. Он настоящий. Я чувствую.

А потом опускала руку в карман, который оттягивали зимние яблоки для лошадей, несколько зеленых бусин и маленький пучок чабреца, связанный белой ниткой.

Она его умиляла… Настораживала… Удивляла и притягивала. Голос ее сердца звучал громче разума. Казалось, у них ничего не получится. Взрослые, немолодые люди, прожившие разные жизни. Но они продолжали общаться, медленно прохаживаясь вдоль укатанного снега и рассматривая крупные чешуйчатые шишки.

– Глинтвейн?

– Разве сегодня семнадцатый лунный день?

– Ты о чем? Сегодня шестое декабря.

– Я о днях луны. Я пью подогретое вино только в день Шакти.

Глеб впервые слышал о том, что у Луны свой отсчет. Что существует календарь Майя, где в году восемнадцать месяцев по двадцать дней. И еще раз утвердился в своих сомнениях. Слишком экстравагантной была Милена. Странной и чудной. Он привык к другим женщинам. Земным и практичным. Хозяйственным и основательным. С сухими, неувлажненными руками, заусеницами и мелкими порезами от ножей и терок. К тем, кто каждый вечер моет вручную полы на кухне и ловко орудует ключом для консервации. А эта была легкая, как перышко. С большим ртом и темными глазами. Ее кожа без косметики отсвечивала розовым, и пахло от нее по-особому: головокружительной свободой, сильными ливнями, высокой по пояс травой и полынью. А еще она много хохотала. Он не понимал причины смеха и переспрашивал:

– Разве я сказал что-то смешное?

– Нет. Просто мне очень хорошо.

И все-таки нет… Слишком поздно. У него уже было две жены, и жизнь вошла в третий возраст. Не время для игр и флирта. Нужно подумать о достойной старости.

Он вернулся в свою пустую квартиру, откуда еще не выветрился запах лекарств, и долго сидел в кресле, не снимая тяжелых ботинок. В коридоре спорили соседи, слишком часто дышал запыхавшийся лифт, пахло смолой елок, а он все размышлял. А потом схватил телефонную трубку…

Поначалу они созванивались редко и общались, как приятели. Глеб слышал в трубке смех ее внука и шепот потемневшего от зимних потрясений моря. Он напитывался от нее, оттаивал, но не решался двигаться дальше. Ему постоянно казалось, что нужно жить не так. Не так беспечно, что ли. Более тяжело и озабоченно. Желательно трудно. И чтобы как подтверждение этому – обязательная носогубная складка. А эта женщина порхала, как бабочка, и имела другую жизненную философию, к которой он не мог привыкнуть и, казалось, не привыкнет никогда.

Его покойная жена была главным режиссером театра. Она практически жила на работе и часто не спала по несколько суток. И ей было совсем не до магии виноградных листьев.

Его мама много и тяжело работала в поле. Она полола кормовую свеклу и сахарную кукурузу, и поэтому к старости у нее перестала разгибаться спина. Глеб помнил, как она приносила из сарая теплые куриные яйца, а он прыгал, пытаясь их достать. Мама тогда поднимала вверх корзинку и, плача, прятала, собирая положенные сто штук для налога. Его сестры, измученные и рано поседевшие, обсуждали за столом сахарный диабет и левосторонний паралич, зажимая при этом рты носовыми платками. А эта – неугомонная, воздушная, постоянно танцующая. И он бесконечно задавал себе вопросы. Может, Мила пустая внутри? Да вроде нет, в ней – кладезь древних знаний. Может, она лишена способности сопереживать? Тоже не подходит. Глубине ее сочувствия могли бы позавидовать многие женщины. Как же она осталась такой уникальной? Как не слилась с общей серой массой в некий бесцветный коктейль? Как ее не сбили с ног жесткие советские законы? Глеб сушил над этим голову миллион раз, пока не услышал ее размышления в пластике телефонной трубки:

– Нужно жить, не цепляясь за прошлое, отпустив его без сожаления. Отпустив то, что придумано не тобой и не находит отклика в твоем сердце. Не стоит думать над правильным и неправильным, потому что таких понятий во Вселенной просто не существует. Каждый человек уникален.

Наступил февраль – месяц Фебрууса, и черные вороны начали строить гнезда. В последнее воскресенье перед Великим постом Глеб позвонил и попросил прощения. Милена услышала, что он просит не у нее, а у тех, кого уже нет на Земле, выбрав ее проводником. Признав в ней женщину, которая может свободно перемещаться в мирах. Она ответила, что там уже давно все простили. Он заплакал…

Она как раз жарила блины на рисовой муке, и Глеб услышал, как разливается тесто по раскаленной сковороде.

– Масленица?

– Масленица…

Март оказался никудышным и ничем не отличался от зимы. Он поздравил ее с Национальным днем цветных женщин, и Милена долго смеялась:

– Я не цветная.

– Ты даже не представляешь насколько ты цветная. Ты просто разноцветная!

В ее саду осторожно голубела сцилла. Холодное море уже позволяло принимать солнечные ванны. Расцвел персик и миндаль, и она прислала ему засушенную миндальную ветку.

У Глеба было много командировок, но всякий раз перед взлетом, находясь в аэропортах, он звонил:

– Привет, гейша. Мысленно склоняюсь над твоей тонкой кистью.

Милена слышала в трубке объявления о взлетах и посадках, о том, что закончилась регистрация на борт, следующий в Мюнхен, и смотрела, как сходит влага с виноградных полей. Ряды были ровными, словно прочесанными гребнем для волос.

– Чем ты занимаешься, красавица?

– Делаю цветочный настой. Так, ничего лишнего – щепотка яблоневых цветов, щепотка сушеных лепестков розы, немного жасмина и тимьяна. Потом все запарю и выпью перед сном.

Глеб сперва не понимал. Иногда раздражался. О каких цветах она говорит? Вот чай… Черный, зеленый. Иногда с молоком. Иногда вприкуску с кубиком сахара… А потом привык. И ждал от нее новых рецептов и новых рассказов. Она была для него, как Шахерезада – женщина, знающая сотни историй и сказок. Живущая по Луне. Рожденная в семнадцатый лунный день.

И он искал новые поводы для звонка.

– Мила, какой сегодня лунный день? Я могу запустить новый проект?

Иногда она разрешала, иногда просила подождать день или два. Говорила, когда нужно стричься, а когда идти с партнерами в баню. Часто в день Облака просто молчала и воздерживалась от советов.

– Спроси у своего сердца.

В День Раковины не брала трубку.