Этот студенческий городок был, по меньшей мере, странным. В нем еле помещались тридцать тысяч жителей, но у каждого была святая обязанность один раз в неделю отмечаться на рынке. Стоять парами-тройками, громко беседовать, рассматривать товар, вытирать платком подвижные губы и осуждать тех, кто не пришел.
Тут все варились в собственном жидком соку и не любили чужаков. Целыми династиями сажали гектары огородов, высматривая через забор, не взошла ли у соседей руккола раньше, выносили на рынок банки с жирным лечо и побитые молью свадебные платья. Здесь любили гадать, ворожить и лечиться у колдунов, а поликлиника при въезде стояла, как неживой сероватый прямоугольник, посещаемый только в самом крайнем случае. А еще конкурировали между собой семь школ, и из них бесконечно переводили детей в поисках чего-то совершеннее.
В городке теснились сплетни, нужда и обостренное чувство национализма. Все пели в народном хоре в льняных рубашках своих дедов, танцевали в молодежном центре и ездили на велосипедах, сузив калоши бельевыми прищепками. В нем словно до сих пор жил городовой, который в черных сапогах и шляпе, отбирающей половину лица, по-хозяйски прохаживался кривыми улочками. Оглядывался по сторонам, прикрывая рот почему-то кулаком, осматривал музеи, занимающие первые этажи практически каждого дома, и музыкальную школу с концертным роялем, привезенным еще до революции. Городовой равнодушно топал мимо кованых ворот с тихо обезумевшими людьми и не обращал никакого внимания на вытянутые потные ладони. Люди гундосили одно и то же:
– Дяденька, дай сигаретку!
И Катя каждый раз со стипендии покупала «Приму» без фильтра и раздавала пахнущие дешевым табаком валики пациентам психиатрической больницы. Сперва немного побаивалась и проходила мимо, вжав в себя голову, но потом осмелела и даже по пару минут расспрашивала, как им здесь живется. Они, толстея с каждым днем, обижались:
– Кормят плохо. Хлеба почти что не дают…
Она вызывала «скорую» всем пьяным, которых находила вдоль дорог и остановок. Стоило им удобно устроиться на лавочке, согревшись под фуфаечной ватой, как над ними уже стоял врач с брезгливым лицом.
Зимой наведывалась в детдом, чтобы прочитать детям на ночь сказки Андерсена и Оскара Уайльда. Стригла их обычными ножницами для резки бумаги и, не моргая, сбрасывала с локтей толстые вши. Укрывала тонкими одеялами, внутри которых сбивалась вата, словно комки манной каши, а потом возвращалась через весь город, постоянно проваливаясь в свежие, еще не прихваченные сугробы. На транспорт денег не было все пять студенческих лет, да и единственный автобус №35 ходил от силы три раза в день.
Она помогала всем, кроме самой себя. Знала о других жизнях намного больше, чем о своей собственной. И зачем-то целыми днями разбиралась с чужими зачетками, абортами, любовными ссорами, не замечая, что у нее самой уже давно ничего не происходит. Ни хорошего, ни плохого. Полный бесцветный штиль… И незаметно стала для парней своей, одеваясь также по-мальчишески неброско. Джинсы и рубаха, из которой вырос старший брат, ботинки на толстой подошве и бесформенная курточка. И никто не обращал особого внимания, что под рубахой крепкая, как гигантская алыча, грудь.
Ей нравился этот город. Частенько устоявшейся весной любовалась пойменным лугом и длинной тропой, напоминающей черную мериносовую нитку вдоль сочного зеленого ситца. Там прогуливались парочки, жевали свою жвачку пятнистые коровы и плыли надутые облака. И тогда она завязывала два девичьих хвостика, брала для виду конспект по детской психологии и шла к Трубежу загорать. Муравьи удирали из муравейника, чтобы исследовать ее ногу, бабочки-худышки летели в ивовую тень, а она мечтала, что когда-нибудь поедет в Китай на праздник Середины Осени и будет есть лунные пряники, испеченные Чан Э – феей, живущей на Луне. И как только попадет на язык начинка из тыквенных и дынных семечек, миндаля и мандариновых цукатов, сразу же в ее жизни случится что-то хорошее. Настоящее чудо, по имени любовь…
Шло время…
Она ездила домой, помогала маме на луковых и помидорных грядках, а потом возвращалась с клетчатой сумкой, полной продуктов. В конце месяца варила ячневые и гороховые каши, когда уже совсем нечего было есть, и пела песню «Белая гвардия», которую выпускники передавали из уст в уста первокурсникам. Никто точно не знал ее автора и изначальную тональность, но пели дружно. Катя ближе к полуночи выходила на лестничную площадку, усаживалась на стоптанный порог и заводила:
Белая гвардия, белый снег.
Белая музыка революций.
Белая женщина, белый смех,
Белого платья слегка коснуться,
Белой рукой распахнуть окно,
Белого света в нем не видя…
Потихоньку подтягивались студенты из соседних комнат. Некоторые выносили и расстилали матрасы и пели лежа, не спуская глаз с высокого водянистого потолка.
А еще она тихо, про себя, любила местного музыканта-баяниста, похожего на цыгана. Ходила на все его концерты, прячась за спинами, сдавала за него рефераты и приглашала после пар в голодное общежитие, чтобы накормить сэкономленными сосисками.
Он занимался с ней в одной группе и имел свободное посещение. Помогал ставить руки в среднюю позицию на уроках дирижирования и объяснял ненавистную гармонию. Учил обращать септаккорды, правильно расставлять акценты в «Шутке» Баха и приносил популярные партитуры. А потом переспал с ее подругой на банальной студенческой вечеринке…
В тот день Катя ушла на целый день в музей под открытым небом. Сидела, свесив ноги, на лавочке у хаты гончара и возле церковно-приходской школы. Смотрела заплаканными глазами на блокадный хлеб из опилок и маялась у плетней, ведя пальцами по лабиринту запутанной лозы. А когда голод стал нестерпимым, ела непонятные ягоды прямо с кустов, надеясь, что они ядовитые. За ними – дикие груши, которые по осени становились мягкими и склеивали губы, как силикатным клеем, только вместо груш и бузины представляла лунные пряники – главное украшение стола. И веселый праздник с бумажными фонариками, когда осень приближается к экватору…
Она вернулась, совсем заброшенная, с собранными в шарообразный букет листьями. И он еще долго стоял на шатком столе, прикрытом клетчатой скатертью, до тех пор, пока в нем не завелись жучки. В один момент девочки его выбросили через балкон на ровный недельный снег, а ей показалось, что выбросили ее неразвитое счастье. Целый букет будущего желто-лимонного счастья…
Потом в ее жизнь вошел Стасик, и Катя обрадовалась, что теперь они заживут тихой семейной жизнью, в которой по утрам в кастрюльке пригорает манная каша и ищутся по всему городу соски фирмы Avent, имитирующие материнскую грудь. Только Стас много чего не мог: встречать ее с работы, смотреть ее фильмы и спать с ней в одной постели. Ему мешало ее дыхание, слишком теплое тело и вообще ее присутствие.
– Ты пойми, – рассуждал он по утрам. – Я сорок лет спал один. Ворочался, упираясь коленями в глухую стену, топал на кухню заморить червячка и попить воды. А теперь мне приходится с кем-то делиться кроватью. Понимаешь, мне тесно. Я еще к этому не готов.
И она уходила спать в крохотную необставленную спальню, больше похожую на чулан. И укрывалась его старым пальто, так как в квартире не было лишнего одеяла. А когда по утрам на цыпочках пробиралась на кухню готовить завтрак, неизменно заставала открытую хлебницу. В ней лежал только серый мякиш, издали напоминающий буханку. За ночь он съедал всю хрустящую корку до конца.
Однажды, прогуливаясь рыхлым вечером, из которого бесследно исчезли звезды, они забрели в ночной супермаркет. У входа стояла машина, и грузчик с разбитой губой разгружал торты. Они тогда купили «Киевский» с желейными ромбиками и масляными персиковыми цветами. А утром она нашла в мусорном ведре только коробку и гору белых и ореховых крошек. Стасик съел все, не посчитав нужным оставить ей хоть кусочек.
