Неконтролируемое желание языка в перманентном произношении слов, делает человека зависимым от собственного тщеславия. И по итогу, такой образ мышления обращает человека в подобие телевизора, то есть в технику, у которой нет самоцели, поскольку эта цель задается кем-то другим.

В данном суждении, вопреки последующим вопросам и критике нам следует ответить, хотя язык сочетает собою всю мудрость и опыт прошедших поколений, отнюдь не менее важным остается постоянное управление и самоконтроль главным образом не за собой, а за языком. Полагаю, эта мысль вызывает у вас критику, но дело обстоит так, что как бы вы этому не противились, но жизнь языка и человека отдельна, поскольку конституция языка неосознаваема сама по себе. Подобно тому как человеком движут сознательные и бессознательные явления, в быту мы можем убедиться непроизвольности языка и речи в целом. Зачастую люди говорят не то, что хотели и исправляются, что обычно называется «Оговоркой по Фрейду». Например, председатель, открывая конференцию, которая ему почему-то неприятна, неожиданно для себя и окружающих говорит: «Позвольте считать конференцию закрытой».

Предположу, что не будет преувеличением сказать о природной связи языка и бессознательного, ибо в подобных случаях язык является языком других мотивов, что таятся в бессознательном. Тем не менее, это не отменяет того, что язык определяет форму мышления, или же как сложноструктурированная форма мышления. Однако с учетом написанного, все это в лишний раз заключает «гармонию» языка и мышления, которые хоть и кажутся столь далекими понятиями, но походят на две стороны треугольника: разделенные основанием, они сходятся у вершины. Вершиной выступает как сама обыкновенность слова, так и его сила.

Представляется полезным более насыщенно поговорить о самом кошмаре постчеловека. Переходя к этому обсуждению, значимым здесь представляется актуализация прообраза настоящего и будущего общества.

Не будет преувеличением сказать, что именно за лицом современности скрывается нечто другое, имущее свой мотив сжатости и массового упрощения: продуктов потребления, контента, кинофильмов и вообще информации. Вероятно, остались лишь единицы людей коим невдомек, что ныне ведется информационная психвойна, сражение между продуктом и потребителем, сражение между писателя и публицистами старого и нового времени. И мне не хотелось мусолить эту тему, если бы не дискуссии, что ведутся о так называемой последующей «смерти человека в эпоху киберпанка». Ведутся же эти дискуссии теми, кто все еще противостоит постмодерну, дескать, таких как я, однако дело и одновременно проблема здесь состоит в другом.

Во-первых, мне не угодно считаться себя противником постмодерна. Солидарен, многое из того что было сказано есть тому контраргумент. Однако, как бы мне не хотелось ассоциироваться с консервативными взглядами, что, безусловно, правда, и как бы меня не тянуло к старомодности, я являюсь рожденным в эпоху современности. В эпоху безжидкостных метафор и аморальных цитат. Все мое существо притягивается к сие династии, но оно сближается лишь ради того, чтобы испытывать отвращение!

Обобщенно говоря и держась тематики, самый феномен состоит в грубом и резком переходе человечества в дальнейшую эпоху. Многое из происходящего поныне испытывает невероятный кошмар, чаще конфликтует между собой. Кошмар здесь надлежит фиксировать в том, как мы боремся за картину будущего и сильны ли обе стороны. Важно сказать, что мы до сих пор даем отпор, противоборствуем друг с другом ради того, чтобы культура сохранила естественность, даже в техногенном прообразе.

Во-вторых, по достижению точки прогресса наша цивилизация – неважно, когда конкретно это случилось – решило отойти от привычных норм и этических именно не насовсем, а, как ни странно, на определенный градус «сдать» свои позиции в умопостижении; поскольку в XXI – это век гипертекста, заключающий, что все на свете уже давно изобретено, философия в определенном значении постигнута, физика достигла своих высот, и все более ориентируется на техногенность мира. Поэтому староверы-писатели считают, что человечество друг за другом, вскользь, переходит к новейшему образу жизни и мышления – мышления быстрого, но радикального, колкого как еж.

Повторюсь, что сложно датировать тот момент, когда именно мир стал ультрасовременным. Можно предположить, что зарождение интернета стало отсчетным моментом в истории. В более спокойных дискуссиях рано или поздно поднимается этот вопрос, поскольку дебатирующие стороны заинтересованы в выяснении связи между ярко выраженном застое культуры и характером современности. При этом оказывается, что еще не все потеряно и люди науки видят потенциал в нашем поколении, но при этом говорят о фамильярности и его скоропостижности без должного контроля. Впрочем, это правильная точка зрения, так как в основе порядка лежит контроль не только правовой, но и контроль мировоззрения.

Замечу в скобках, что все это уже суммировалось как культурное самоистощение. И действительно, специфическое отражение культуры сложено в том, что она потребляет. Проще говоря, мы есть – то, что мы потребляем, как и то, что мы являемся тем, что зреем. Но о последним мы поговорим позже, поскольку о нем следует упомянуть, разбирая тему безъязыкости, нежели говоря о истощении.

В истинности первого утверждения нет сомнения ввиду того, что для должного развития самой культуры общества и индивидуума надлежит не только саморазвитие, употребление знания, но и помимо «пропуска» знаний чрез себя, ими же создавать что-либо (себя?), тем самым духовно прогрессировать относительно мышления, создавать культуру, тогда новейший опыт будет culturae per linguam [лат. культурой в языке]. Ведь любое творческое и авторское произведение сходятся в одном – они отдают и создают новейший, быть может, субъективный опыт, вместе с тем дополняющий наш априорный опыт мышления. Мысли вне и без языка. Мы мыслим потому что говорим. Самый же образ говорения являет нас как акт обнаружения факт самосознания. Это положение числится за Декартом, о котором мы говорили в введении в кошмар, которое следовало бы раскрыть так. М. Хайдеггер [12] поясняет это положение так:

«Я есмь сущее, чей способ бытия состоит в представлении, таким образом, что это представление выставляет в представленность вместе и самого представляющего».

В сущности, это значит, что существование осмысляется не только чрез мышление [сомнение], но и посредством мировосприятия. Установлено, что мироощущение личности формируется путем усвоения, или присвоения, индивидом социально выработанного опыта. Необходимо дополнить это положение антитезой, указать и зафиксировать на негативное начало истощения, а именно: излом мировоззрения как системы ценностей происходит в момент информативного, то есть культурного застоя, когда общество не утилизирует, а поглощает переваренный и использованный продукт.

Почему же подобные страсти обрели выход именно сейчас? Потому что минувший уровень человеколюбия активно критикуется тем самым «прошлым» поколением, но если открыть любой очерк или прозу прошлых лет, то вы увидите тот же паттерн и ту же самую критику, поскольку каким бы цветущим или негативным не было, мы находим изъян. Опять-таки, что касается сегодняшнего положения, то незадача тут в концентрации противоборствующих сторон. Одни утверждают, что игра, смерть, онанизм – вот сущность постмодерна, другие склоняются к столпотворению [13], а совсем другие чтут эдакое дуалистичное начало нового времени.

Не более не менее единодушно мнение о том, что машины потихоньку заменяют людей; они точь-в-точь имитируют наши действия и, уверен настанет время, когда имитация полностью превзойдет устрой трудовых классов. Думаю, у постсовременности нет мотива, затем что при всех ее деструктивных (обратных) сторон, она двигатель; но не прогресса, а истории человечества. В чем ее цельность? В точном подчеркивании статичности, спада и достижений общества в научных, социальных областях. Постмодерн – это демонтаж, расфуфыренная насмешка над минувшим временем, извращение и следствие хищений цитат мировых классиков, ради отведения внимания, сокрытия личного гноя. Конечно, тема весьма бородата, но моя туша содрогается перед мыслью, что именно мы олицетворяем могильный червей, пережевываем культуру прошлого и потому именуемся – настоящими. На первый взгляд – роботы, но хрупкие; бескостные, но живые, потому что – футуристичные. Немаловажно отметить, что даже при постепенном урезании культурно-этических стандартов и наплевательском отношении ко всякой закономерности, правилам, при этом не останавливается прогресс как цивилизации, так и наследия, потому как значение культуры напрямую зависит от собственного самоистощения. Последнее понятие не обязательно нуждается в ассоциации с чем-то негативным, ибо природа сознания подвластна своему голоду, ментальному, конечно. Во многом данное мнение исходит из психологии сознания, которая рассматривается при помощи психологический теории деятельности, в которую вошли четыре положения: