не-бе-жать. ощутить последние теплые порывы, дать им поиграть с твоими выгоревшими волосами, надуть полы рубахи подобно парусу. а вот, кстати, и он – парус-облако. того всадника уж и след простыл, а ты мог все это пропустить.

не-бе-жать, не догонять, не пытаться успеть все «там», все, что нужно – оно «тут». и ты тоже «тут». и вальяжные, черные, белые, трехмастные коты. и обертки от мороженого, витрины, следы от абрикосов на асфальте, свежий хлеб, окна, резные балконы с флоксами или чистыми простынями, пустые скамейки – все «тут». совсем скоро это все наполнится жизнью. шумом, гамом, беготней, погоней. но ты не бежишь и сам наполняешь этот пейзаж жизнью. вернее, в нем и так жизнь. ты и есть жизнь, как и тот первый последний лист.

а ты просто не-бе-жишь. проходя мимо раскладки с газетами, которые не сулят ничего доброго, ты заметишь золото браслета на руке дамы в возрасте, укутанной в черное с головы до ног. этот блик сверкнет, подмигнет на солнце и попадет тебе точно в глаз, приятно ослепив на мгновение. где-то в конце августа или в начале осени.

Дом Эмине-ханым был выполнен в османском стиле, обычном для этих мест, и сложен из сосновых досок так основательно, что уже долгие лета был вполне себе крепким и пригодным. Хотя перекрытия тоже были деревянные, а половицы скрипели, выдавая свою старинную мелодию, дом значительным реставрациям и изменениям не подвергался. Следует сказать, что это был дом ее детства, дом в котором она прожила всю свою жизнь, она даже родилась именно здесь, под присмотром повивальной бабки с соседней улицы. Дом старался все упомнить, не забыть любую незначительную мелочь, не предать, как современные ненадежные квартиры из штампованных блоков и пластика. Он состоял из двух компактных этажей. На первом – кухня и гостиная с небольшой библиотекой, вернее, комнатой для библиотеки, которая в разные времена меняла свое назначение. И две небольших, аккуратных спальни наверху для взрослых и детская. Дома всегда хватало.

К дому отростком величиной с просторный обеденный стол и штук семь-восемь стульев примыкала веранда, выкрашенная в белый и небольшой сад. Веранда была под карнизом тоже из дерева, так что в дождливую погоду под ней всегда можно было укрыться всей семье, а детям занести сюда свои игрушки, не прерывая озорство. Сам дом покрыт краской насыщенного оливкового цвета, а ставни у окон и резные завитушки – белой, в тон веранде. Они сплетались в узоры-обереги и даже какие-то символы, значения которых маленькой Эмине рассказывала бабушка. Оливковым дом был не всегда. В детстве Эмине-ханым его стены были белыми, а все декоративные элементы вокруг окон и над дверями синими, на манер греческих. Как же ему шел такой наряд. Он притягивал взгляды и местных, и приезжих на остров. Он притягивал чужестранные ветра и птиц с бабочками. Он выглядел будто взбитое облако. Он был будто мечта. Будто безе. Будто парус. Будто фрегат. Наряднее дома невозможно было отыскать во всей округе. Белый цвет не тускнел, не отдавал желтизной, не шел разводами. Не выгорал и синий под жарким солнцем, которого всегда в избытке летом. Но когда-то давно по какой-то причине (хозяйка уже и не помнила) дом стал оливково-серым и с тех пор таким и оставался. Мечта изменилась.

Не смотря на это, в череде других домов по улице он выгодно выделялся. Все дома были разноцветные. Это походило на набор цветных карандашей, а художнику нужны все цвета: как без оливкового? Тут были и розовый дом похожий на кукольный, и яркий зеленый, как из какой-то сказки, с острой крышей; и белые с желтыми рамами, синие с зеленью пальм, коричневые из старых бревен и облупленной краской, красные с черными ступенями, а некоторые были так глубоко спрятаны во дворах, что их невозможно было рассмотреть. И об их цветах могли судить только хозяева. Все они были похожи и не походили друг на друга. Все дома были практически ровесниками, а если и появлялись новые, то отличить их от более пожилых было довольно тяжело. Никто из соседей никогда не договаривался, в какой цвет красить свой дом, но удивительным образом все они чудесно сочетались и составляли эту большую коробку цветных карандашей на небольшом острове Буюкада. А вот что это за остров я расскажу вам немного позже. Запаситесь толикой терпения и просто представьте каскады цветных домиков, которые спускаются с холмов острова прямо к его берегу. Они чередуются с деревьями, отражаются в воде, некоторые сливаются с небесным сводом над ними. Они вьются лентами улиц и сплетаются в единый клубок у самой вершины – там правит зеленый цвет листвы даже зимой.

Эмине-ханым выбралась из постели и первое что увидела – букет садовых цветов. «Как хорошо, что я вчера вечером его собрала», – подумала она. Лучи запутались в этом букете и пытались поскорее выбраться из его объятий, вытягивая свои ножки в блестящих сандалиях. В комнате стоял комод из красноватого дерева с белоснежной ажурной салфеткой, накрахмаленной до хруста. Комод только подчеркивал своей темной поверхностью узоры салфетки и служил ей неплохим фоном. Чуть дальше была кровать с кованым изголовьем бирюзового цвета. Она примыкала к стенке, по которой вился легкий узор мильфлер. В углу расположилась кадушка с большим цветком под потолок, у окна простирал свои плечи двустворчатый шкаф с зеркалом в пол с серебряными разводами по серому заднику. На стенах висели старые фотографии родных, усеянные сеткой кракелюр. Обои пожелтели и выцвели, особенно в тех местах, куда попадало больше солнца и света. Но они еще помнили цветы и цвета на своей поверхности. Кое-где отходили углы, а потолок был покрыт алебастровой краской, как и витиеватые портики, розетки, фризы и все подоконники в доме.

В центре комнаты, прямо над кроватью Эмине-ханым, свисала тучная старая железная люстра с хрустальными подвесками, некоторые из которых давно потерялись или были разбиты во время уборок. На полу лежала старая циновка с выгоревшим, вытоптанным узором из еле различимых цветных треугольников и полос, устремив свой взор в потолок прямо на люстру. Они были знакомы так давно, что это принято называть целой жизнью, и им всегда было о чем поговорить. Ах, сколько же шагов помнила эта циновка. Сколько теплых поцелуев и сладких слез, сколько минут ожидания сохранила в себе эта люстра. Сколько шагов вверх и вниз выдержала лестница, которая вела на первый этаж. Деревянная, с блестящими перилами. Но не от лака; перила были затерты прикосновениями хозяев дома. Дети скользили своими ладошками или попами, когда пытались беззаботно скатиться вниз. Родители, а теперь и Эмине-ханым опиралась на них, чтобы чуть легче было подниматься наверх. Шершавые руки Эртугрул-бея полировали перила, когда он возвращался с работы и взлетал на второй этаж в комнату к жене, выбивая весь дух из ступеней. Ступеньки лестницы были укрыты паласом той же расцветки, что и циновка в спальне. Вытерлись они приблизительно так же неравномерно, как это бывает в подобных домах с прошлым. Да, скорее, этим главным декоратором было именно прошлое. Оно наводило тут свои порядки, а ему противиться не хотелось никому из обитателей.

Все в доме было погружено в тягучую и неспешную историю его владельцев и помнило события нескольких поколений семьи Эмине-ханым. Склерозом, как и новизной, эти вещи явно не могли похвастаться. Дом помнит ее еще маленькой девочкой, которая играла в прятки в этих комнатах с двоюродными братьями-близнецами. Им не удавалось обмануть девочку и подменить друг друга. Она их всегда отличала, хотя они были похожи как два спелых абрикоса с ветки дерева в саду. Она всегда могла отыскать самые укромные детские уголки, и маленькая Эмине-ханым часто выигрывала, расстраивая тем самым менее проворных братьев. На нижнем этаже располагалась гостиная. Большая и светлая, так ей всегда казалось, в ней играть запрещалось – это была взрослая часть дома. Вход в нее обрамлял дверной проем аркой, на котором, если присмотреться даже сейчас (очень внимательно), можно было найти отметки с ростом самой Эмине-ханым и (если присматриваться не так тщательно) ее дочери.