- Что, Аксинья? - спросил Савелий.

- Мечется, сердечная, больно, - отвечала та.

- Что-то Кузьма, скоро ли приедет? - проговорил Савелий.

- Ну, где еще скоро, поди, чай, дешево дают. Только мне жаль больно, Савелий Никандрыч, кобылу-то: корова пускай, нешто, плоха была к молоку, кобылы-то больно жаль, славная была и жереба еще к тому.

- Ну, что тут вздор жалеть, лекарь бы только приехал.

- Ох, уж вы с вашими лекарями-то: ну, что опомнясь: постоял, да и уехал, а еще красненькую дали.

- Холодной водой хотел попробовать обливать, - проговорил Савелий как бы сам с собою.

- Вон еще, холодной водой обливать, словно пьяного мужика, - подхватила баба. - Послушались бы меня, отслужили бы учетный молебен: ей вчерась, после причастья, словно полегче стало. Отец Василий больно вон горазд служить. Я спосылаю парнишку.

- Спосылай! - отвечал Савелий.

Баба ушла, воротилась и опять прошла в спальню. Савелий все сидел, не переменяя своего положения; наконец, Аксинья снова вышла.

- Батюшка, Савелий Никандрыч, - начала она, - голубушка-то наша что-то больно уж тяжко дышит и ручки вытянула, уж не кончается ли она?

Савелий вскочил и торопливо вошел в спаленку. Аксинья последовала за ним.

Больная лежала вверх лицом, глаза ее были закрыты, безжизненное выражение лица безумной заменилось каким-то спокойствием. Она действительно тяжело дышала. Савелий приблизился и взял ее за руку, больная взмахнула глазами: Савелий едва не вскрикнул от радости, в глазах ее не было прежнего безумия.

- Анна Павловна! Узнали ли меня? - спросил он.

Но она только ласково улыбнулась и, ничего не ответив, снова закрыла глаза. Бог судил ей в последний раз прийти в себя и посмотреть на истинно любящего ее человека. Дыхание ее стало учащаться, лицо более и более бледнело.

Приехал священник и вместо учетного молебна начал читать отходную. Через несколько минут она скончалась. Аксинья завыла во весь голос, священник, несмотря на привычку, прослезился. Окончив отходную, он отер глаза бумажным платком и в каком-то раздумье сел на стул. Савелий стоял, прислонясь к косяку, и глядел на покойницу.

- Умерла она, батюшка? - спросил он священника.

- Померла, сударь, прияла успокоение, - отвечал священник. - Сном праведника почила, на редкость у младенцев такая тихая кончина.

- Холоднешенька, моя родная, - говорила Аксинья, щупая руки умершей и заливаясь слезами.

Савелий вышел в другую комнату и сел на прежнее место. Аксинья ушла позвать на помощь соседок, обряжать покойницу. Священник зажег несколько восковых свечей и начал кадить ладаном.

Вошел воротившийся Кузьма.

- Лекарю-то некогда, к нему какой-то генерал приехал, так, слышь, все и сидит у него, - сказал он после минутного молчания, видя, что барин ничего его не спрашивает.

- А продал ли, что я велел? - спросил, наконец, Савелий.

- Продал, Савелий Никандрыч, да только дешево дали, за обеих-то семьдесят пять рублей. - С этими словами он положил деньги на стол.

- Довольно на похороны? - спросил Савелий священника.

- Да ведь как повернете? Надо полагать, что довольно.

Савелий вздохнул.

В Могилках тоже были слезы. В той же самой гостиной, в которой мы в первый раз встретили несокрушимого, казалось, физически и нравственно Михайла Егорыча, молодцевато и сурово ходившего по комнате, он уже полулежал в креслах на колесах; правая рука его висела, как плеть, правая сторона щеки и губ отвисла. Матрена, еще более пополневшая, поила барина чаем с блюдечка, поднося его, видно, не совсем простывшим, так что больной, хлебнув, только морщился и тряс головою.

- Что поп?.. Помолится, - проговорил намеками Михайло Егорыч.

- Послали, батюшка... не замешкают, приедут, - отвечала Матрена. Похороны, слышь, у них сегодня! - прибавила она, вздохнув.

- Чьи? - намекнул Михайло Егорыч.

Матрена некоторое время медлила.

- Нашей Анны Павловны, батюшка, - ответила, наконец, она.

Мановский вдруг заревел на весь дом.

- Батюшка! Да о чем это? Что это, полноте...

- Мне жаль ее, - промычал явственно Мановский и продолжал рыдать.

Пришли священники и стали служить всенощную. Михайло Егорыч крестился левой рукой и все что-то шептал губами, а когда служба кончилась, он подозвал к себе Матрену, показал ей рукой на что-то под диван. Та, видно, знавшая, вынула оттуда железную шкатулку.

- Топри, топри, - бормотал Михайло Егорыч.

Матрена отперла ключом, навязанным на носовом платке барина. Мановский вынул левой рукой пук ассигнаций и подал священнику.

- Ради чего это? - спросил тот Матрену.

- За покой души! Памятник!.. - намекнул Мановский.

- Чьей, сударь, души? - спросил священник.

- Аннушки! Мне жаль ее, - промычал Михайло Егорыч и опять заревел.

Прошел год после смерти Анны Павловны. Предводительша возвратилась из Петербурга; Боярщина еще чаще стала ездить в Кочарево. Возвратившаяся хозяйка принимала гостей по большей части в диванной, которую она в последнее время полюбила перед прочими комнатами, потому что меблировала ее привезенною из Петербурга премиленькой мебелью.

Однажды вечером она полулежала на маленьком диване; это была очень еще нестарая дама, искренне или притворно чувствительная и вечно страдавшая нервами, в доказательство чего, даже в настоящую минуту, она держала флакон с одеколоном в руках. Около ее ног на креслах помещался старый ее супруг, с какой-то собачьей преданностью смотревший ей в глаза. Из гостей были самые частые их гости: Симановская с мужем, Уситкова в своем бессменном блондовом чепце и, наконец, сам Уситков, по загорелому и красному цвету лица которого можно было догадаться, что он недавно возвратился из дальней дороги.

- Наконец, вы поместили вашего ребенка, - сказала хозяйка, обращаясь к нему, и он разинул уже было рот, чтобы отвечать, но жена перебила его.

- Ничего бы ему не поместить, кабы не граф и не мои к нему просьбы, проговорила она.

- А вы видели графа? - спросила предводительша Уситкова.

- Видел-с, как же: постарел очень, узнать нельзя, говорит, что, как приехал из деревни, все хворает: простудился.

- А еще кого-нибудь из наших знакомых не видали ли? - спросила молоденькая Симановская, имевшая наклонность по известному свойству характера знать как можно больше и больше.

- Да кого еще из знакомых-то, - отвечал с расстановкою Уситков. Эльчанинова видел, - прибавил он.

- Что ж он там делает? - спросил хозяин.

- Сочинителем сделался, сочинения, говорит, пишет... только в тонких, кажется, обстоятельствах: после третьего же слова денег попросил взаймы... отвечал Уситков.

- Эльчанинова? - повторила хозяйка, прищурив глаза и обращаясь к мужу. - Не о нем ли, папаша, ты писал ко мне, еще какое-то романическое приключение, что-то такое, он увез кого-то, женился, что ли?

- Да, у Задор-Мановского жену увез.

Предводительша произнесла: "A!" - и с каким-то особым выражением сжала губы.

- Что, господа, не видали ли кто Михайло Егорыча? - продолжал старик, обращаясь к гостям.

- Я на днях заезжал и видел, - отвечал Симановский, - жалко смотреть-то стало: из этакого сильного мужчины сделался какой-то малый ребенок.

- Бог знает, что делает! - произнесла Уситкова, качнув головой. - Хотя, конечно, - прибавила она, - по милости женушки в таком положении.

- Что ж ему женушка сделала? - спросила предводительша.

- Как, Софья Михайловна, помилуйте, что сделала? - возразила Уситкова почти обиженным голосом. - Осрамила на весь мир; ну, человек с амбицией - не вынес этого и свалился, хотя опять-таки скажу: бог знает, что делает.

- Где ж теперь она? - спросила хозяйка.

- Она и сама, бедненькая, умерла, - отвечала грустным голосом Симановская.

- Очень бедненькая! Как этаких бедненьких жалеть, так жалости недостанет. Была в связи с Эльчаниновым, тот бросил, подделалась к графу, а тут и к лапотнику перешла! - произнесла Уситкова.