- Это ужасно!

- Ничего нет ужасного!.. "Я мертвецу святыней слова обречена!"[11] произнесла с полунасмешкою Клеопатра Николаевна и хотела еще что-то продолжать, но в это время вошел хозяин с озабоченным и сконфуженным лицом. Он значительно посмотрел на Клеопатру Николаевну и подошел к графу.

- Вы не докончили вашей мысли, - сказал Сапега замолчавшей Клеопатре Николаевне.

- Нет, я все сказала, - отвечала та, взглянув искоса в залу и увидев входящего Мановского. - Теперь мое место опять займет дядюшка.

С этими словами Клеопатра Николаевна отошла, села на прежнее место и начала разговаривать с Уситковой. Михайло Егорыч подошел к толпе мужчин, окружавшей графа, и, казалось, хотел принять участие в разговоре. Но Сапега отошел и сел около дам. Он много шутил, заговаривая по преимуществу с Клеопатрой Николаевной, которая, впрочем, была как-то не в духе. Мановский уехал, поклонясь хозяину и графу и сказав что-то на ухо Клеопатре Николаевне. Вдова, по отъезде его, сделалась гораздо веселее и любезнее и сама начала заговаривать с графом, и вечером, когда уже солнце начало садиться и общество вышло в сад гулять, граф и Клеопатра Николаевна стали ходить вдвоем по одной из отдаленных аллей.

- Отчего вы нам, граф, не дадите бала? - сказала она.

- У меня нет хозяйки! - возразил граф.

- Ах, боже мой! Каждая из нас готова с радостью принять на себя эту обязанность.

- Например, если я вас попрошу?

- С большим удовольствием, только сумею ли? Впрочем, вы меня научите.

- Я буду сам вас слушаться.

- Желала бы хоть ненадолго повелевать вами.

- Скоро соскучитесь; старики, как дети, скоро надоедают.

- Их не надобно дразнить.

- А каким образом вы это сделаете? - спросил граф.

- Очень просто: надобно их, как и детей, то пожурить, то приласкать, отвечала вдова.

- Вы опасная для стариков женщина! - проговорил Сапега.

- И они для меня опасны!

- Желал бы убедиться в том.

- Испытайте. Но, впрочем, вам невозможно, вы не старик! - объяснила Клеопатра Николаевна.

Граф посмотрел на нее: не совсем скромное и хорошего тона кокетство ее, благодаря красивой наружности, начинало ему нравиться. В подобных разговорах день кончился. Граф уехал поздно. Он говорил по большей части со вдовою. Предпочтение, которое оказал Сапега Клеопатре Николаевне, не обидело и не удивило прочих дам, как случилось это после оказанного им внимания Анне Павловне. Все давно привыкли сознавать превосходство вдовы. Она уехала вскоре после графа, мечтая о завтрашнем его визите.

Хозяин после разговора с Мановским был целый день чем-то озабочен. Часа в два гости все разъехались, остался один только исправник.

- Вы, Алексей Михайлыч, изволите сегодня быть как будто расстроены! сказал он, видя, что предводитель сидел, потупя голову.

- Будешь расстроен, - отвечал старик, - неприятность на неприятности.

- Что такое глумилось?

- Как что? Видели, сокол-то приезжал.

- Какой?

- Мановский, господи боже! Что это за человек!

- Да что такое? - повторил исправник, сильно заинтересованный.

- Просит у меня... да вы, пожалуйста, никому не говорите... просит, дай ему удостоверение в дурном поведении жены. Хочет производить формальное следствие и хлопотать о разводе. Вы, говорит, предводитель, должны знать домашнюю жизнь помещиков! А я... бог их знает, что у них там такое!.. Она мне ничего не сделала.

- Как же вы намерены поступить?

- Сам не знаю; теперь покуда отделался, сказал, что даже и не слыхал ничего; так, говорит, сделайте дознание. Что прикажешь делать! Придется дать. Всем известно, что она живет у Эльчанинова; так и напишу, что действительно живет, а в каких отношениях - не знаю.

- Да, так и напишите, что точно живет, а как - неизвестно.

- Оно так, да все кляузы.

- Конечно, кляузы, и кляузы неприятные; а мы вот, ваше превосходительство, земская полиция, век живем на этаких кляузах.

- И не говорите уж лучше! - подтвердил добродушно старик.

В Коровине тоже происходили своего рода сцены. Эльчанинов после поездки к графу сделался задумчивее и рассеяннее против прежнего. Казалось, какая-то мысль занимала его. Он не говорил уже беспрестанно с Анной Павловной и часто не отвечал даже на ее ласки. С Савельем он был как-то сух и по-прежнему избегал оставаться с ним наедине. Впрочем, тот однажды нашел случай и спросил его: придумал ли он какое-нибудь средство уехать, но Эльчанинов, рассказав очень подробно весь свой разговор с графом, решительно объявил, что он без воли Сапеги ничего не хочет делать и во всем полагается на его советы. После этого Савелий перестал говорить и только иногда долго и долго смотрел на Анну Павловну каким-то странным взором, потом вдруг опускал глаза и тотчас после того уходил. Посещения его стали реже, но продолжительнее; как будто бы ему было тяжело прийти, а пришедши - трудно уйти.

Анна Павловна начала замечать перемену в Эльчанинове. Сперва она думала, что он болен, и беспрестанно спрашивала, каково он себя чувствует. Эльчанинов клялся, божился, что он здоров, и после того старался быть веселым, но потом вскоре впадал опять в рассеянность. Мой герой думал о службе.

Жизнь в столице, - обширное поле деятельности, наконец, богатство и почти несомненная надежда достигнуть всего этого через покровительство знатного человека, - вот что занимало его теперь. Любовь, не представлявшая ничего рельефного, ничего выпуклого, что обыкновенно действует на характеры впечатлительные, но не глубокие, не могла уже увлекать Эльчанинова; он был слишком еще молод да и по натуре вряд ли способен к семейной жизни. Ему хотелось перемен, новых впечатлений, и он думал, что все это может доставить ему служба, и думал о том беспрестанно. Были даже минуты, когда ему приходило в голову, что как бы было хорошо, если бы он был совершенно свободен - не связан с этой женщиною; как бы мог он воспользоваться покровительством графа, который мог ему доставить место при посольстве; он поехал бы за границу, сделался бы секретарем посольства, и так далее... Увлекшись, он начинал верить, что Сапега оказывает ему ласки и обещает покровительство за личные его достоинства. В этой мысли поддерживал его сам граф, который, бывши с ним весьма любезен, постоянно и тонко намекал на его необыкновенные способности и жалел только о том, что подобный ему молодой человек не служит и даром губит свой век. Эльчанинов очень часто ездил в Каменки и каждый раз возвращался погруженный в самого себя.

Когда Анна Павловна убедилась, что Эльчанинов здоров, вдруг страшная мысль, что он разлюбил ее, пришла ей в голову. Ей представилось, что он тяготится ею, он, единственный человек, который остался у ней в мире. Это было выше сил. Она хотела молиться, чтобы хоть несколько облегчить свои муки, и не могла. О, как эти страдания далеко превосходили все прежние! Ее опять не любит близкий человек, и какой близкий, которого она сама страстно любила, привязанность к которому наполняла все ее сердце. Он, может быть, не позволит ей любить себя. Ее ласки будут ему в тягость. Он бросит ее одну, без имени, без средств, - и что будет тогда с нею? Целую ночь она прострадала и проплакала и, проснувшись, была так худа и бледна, как бы после тяжкой болезни. Эльчанинов заметил это.

- Что с тобою, Анета? - спросил он.

- Я дурно спала, - отвечала Анна Павловна слабым голосом.

- Ты на себя непохожа, - продолжал Эльчанинов, вглядываясь ей в лицо. Что с тобою?

- Я ночью думала: что если ты меня разлюбишь, покинешь?..

- К чему эти мысли, ангел мой?.. Я люблю тебя и буду любить! - отвечал довольно холодно Эльчанинов.

Анна Павловна не могла долее скрывать мучительной для нее мысли. В невыносимом волнении упала она головой на колени Эльчанинова и зарыдала.

- О, не покидай меня! - вскричала она. - Я вижу, ты скучаешь со мною?.. Я тебе в тягость?.. Ты разлюбил меня?..