Сапега хотел что-то отвечать, но приехавший медик прервал их разговор. Он объявил, что Анна Павловна в горячке, но кризис болезни уже совершился.

- Когда она придет в себя? - спросил заботливо граф.

- Я полагаю, сегодняшнюю ночь или поутру.

- Сегодняшнюю ночь, - повторил граф. - Послушайте, - прибавил он, обращаясь к Савелью, - мне кажется, вам лучше одному остаться у больной, чтобы вид незнакомых лиц, когда она придет в себя, не испугал ее.

- Это очень хорошо, ваше сиятельство, - отвечал Савелий.

- Мы так и распорядимся... Вы сегодня не будете дежурить, - сказал Сапега горничной. - Впрочем, не нужно ли чего-нибудь сделать? - спросил он медика.

- Теперь ни к чему нельзя приступить, надобно ожидать от природы, я должен остаться до завтрашнего дня, - отвечал медик.

- Благодарю; стало быть, мы можем уйти. До свиданья.

Хозяин, медик и горничная вышли из комнаты.

Савелий, оставшись один в спальне, сейчас пересел ближе к больной. Глаза его, полные слез, с любовью остановились на бледном лице страдалицы, которой, казалось, становилось лучше, потому что она свободнее дышала, на лбу у нее показалась каплями испарина - этот благодетельный признак в тифозном состоянии. Прошло несколько минут. Савелий все еще смотрел на нее и потом, как бы не могши удержать себя, осторожно взял ее худую руку и тихо поцеловал. При этом поступке лицо молодого человека вспыхнуло, как обыкновенно это бывает у людей, почувствовавших тайный стыд. Он проворно опустил руку, встал с своего места и пересел на отдаленное кресло.

Предсказание врача сбылось, больная часа через два пришла в себя; она открыла глаза, но, видно, зрение ее было слабо и она не в состоянии была вдруг осмотреть всей комнаты. Савелий подошел.

- Это вы? - сказала она слабым голосом.

- Я, Анна Павловна, слава богу, вам лучше, - отвечал Савелий.

- Погодите, - начала больная, осматриваясь и водя рукой по лбу, как бы припоминая что-то, и глаза ее заблистали радостью. - Где мы? Верно, в Москве, у Валера, - сказала она с живостью. - Мы приехали к нему, где же он? Бога ради, скажите, где он?

- Мы не у Валерьяна Александрыча, а только скоро к нему поедем.

- Так не у него! Господи, я его не увижу! Где же мы?

- Мы у графа, Анна Павловна.

- У графа! - вскрикнула она. - Зачем же мы у графа? Поедемте, бога ради, поедемте поскорее, я не хочу здесь оставаться.

- Вам здесь покойнее, Анна Павловна, - сказал Савелий. - Граф нарочно перевез вас; он очень заботится, пригласил медика, и вот вам уж лучше.

- Уедемте, бога ради, уедемте, - просила она, - мне здесь нехорошо.

- Если мы поедем в Коровино, вам опять будет хуже, вам нельзя будет ехать к Валерьяну Александрычу, а уж он, я думаю, скоро напишет.

- Мне будет и там лучше, я буду беречь себя, я буду лечиться там.

- Вам нельзя будет лечиться, у вас нет денег; это я виноват, Анна Павловна; мне оставил Валерьян Александрыч двести рублей, а я их потерял.

- Вам Валер оставил двести рублей? Какой он добрый!.. Мы напишем ему, он еще пришлет нам, только уедемте отсюда.

- Куда же мы будем писать, Анна Павловна? Мы не знаем еще, где Валерьян Александрыч. Поживите здесь покуда.

- Здесь? Ах нет, я не могу, не верьте графу, я боюсь его.

- Но чего же вам опасаться, Анна Павловна? Я при вас неотлучно буду.

- Нет, уедемте, бога ради, уедемте, мне сердце говорит. Вы не знаете графа, он дурной человек, он погубит меня.

- Анна Павловна, вспомните, что вы будете здесь жить для Валерьяна Александрыча, чтобы поскорее выздороветь и ехать к нему... Что если он напишет и станет ждать вас, а вы не сможете ехать?

- Ах, как мне тяжело! - сказала бедная женщина и закрыла лицо руками.

- Мы останемся здесь недолго... Бог даст, Валерьян Александрыч напишет, мы и поедем. До тех пор я буду беспрестанно около вас.

- Да, будьте, непременно будьте. Я без вас здесь не останусь, не отходите от меня ни на минуту, граф ужасный человек.

Вся эта сцена, с малейшими подробностями, была Иваном Александрычем передана Сапеге, который вывел из нее три результата: во-первых, Савелий привязан к Анне Павловне не простым чувством, во-вторых, Анна Павловна гораздо более любила Эльчанинова, нежели он предполагал, и, наконец, третье, что его самого боятся и не любят. Все это весьма обеспокоило графа.

О переезде Анны Павловны в Каменки точно ворона на хвосте разнесла в тот же почти день по всей Боярщине. "Ай да соколена, - говорили многие, по преимуществу дамы, - не успел еще бросить один, а она уж нашла другого..." "Да ведь она больна, - осмеливались возражать некоторые подобрее, - говорят, просто есть было нечего, граф взял из человеколюбия..." - "Сделайте милость, знаем мы это человеколюбие!" - восклицали им на это. "Что-то Михайло-то Егорыч, батюшки мои, что он-то ничего не предпринимает!.." - "Как не предпринимает, он и с полицией приезжал было", - и затем следовал рассказ, как Мановский наезжал с полицией и как исправника распек за это граф, так что тот теперь лежит больнехонек, и при этом рассказе большая же часть восклицали: "Прах знает что такое делается на свете, не поймешь ничего!" Впрочем, переезд Мановской к графу чувствительнее всех поразил Клеопатру Николаевну. Помирившись со своей совестью и испытавши удовольствие быть любимою богатым стариком, она решительно испугалась пребывания в доме графа Мановской, которую она считала своей соперницей. Очень естественно, что она навсегда утратит покровительство Сапеги, который оставит и не возьмет ее с собою в Петербург, чего ужасно ей хотелось, - и оставит, наконец, в жертву Мановскому, о котором одна мысль приводила ее в ужас. Под влиянием этих опасений она решилась объясниться с графом и написала к нему письмо, которым умоляла его приехать к ней, но получила холодный ответ, извещающий ее, что граф занят делами и не может быть впредь до свободного времени. Она послала еще письмо, на которое ничего уж ей не отвечали. Видя тщетность писем, что еще более усилило ее опасения, она сама решилась ехать к графу и узнать причину его невнимания.

Между тем, как все это происходило, один только Задор-Мановский, к которому никто не ездил, ничего не знал.

В воздвиженьев день бывает праздник в Могилковском приходе. Михайло Егорыч, впрочем, был дома и обходил свои поля, потом он пришел в комнаты и лег, по обыкновению, в гостиной на диване. Вошла тихими шагами лет двадцати пяти горничная девка в китайчатом капоте и в шелковой косынке, повязанной маленькой головкой, как обыкновенно повязываются купчихи. Это была уже знакомая нам горничная Анны Павловны. Матрена, возведенная в степень ключницы и называемая теперь от дворни Матреною Григорьевною, хотя барин по-прежнему продолжал называть ее Матрешкой. Постоявши немного и видя, что Михайло Егорыч не замечает ее, она кашлянула.

- Кто там? - спросил Мановский.

- Я, батюшка, - отвечала Матрена.

- Ты? - повторил Михайло Егорыч.

- Я-с, - отвечала ключница. - Благодарим покорно за лошадку, прибавила она, подходя и целуя руку барина.

- Ну, что там?

- Ничего, батюшка, молились, таково было много народу! Соседи были, отвечала ключница. Она была, кажется, немного навеселе и, чувствуя желание поговорить, продолжала: - Николай Николаич Симановский с барыней был, Надежда Петровна Карина да еще какой-то барин, я уж и не знаю, в апалетах.

- Да что вы долго? Поди, чай, по деревням ездили?

- Ой, полноте, батюшка, - возразила Матрена, - как это можно, тихо ехали-с, да я и не люблю. Что? Бог с ними. Только и зашли, по совести сказать, к предводительскому вольноотпущенному, к Иринарху Алексеичу, изволите знать? Рыбой еще торгует. Он, признаться сказать, увидел меня в окошко да и закликал: "Матрена Григорьевна, говорит, сделайте ваше одолжение, пожалуйте..." Тут только, батюшка, и посидела.