Соседи Антуана и Бригитты оставили потомкам воспоминания о том, что семью родителей Юссефа отличали не только набожность, доходящая подчас до аскетизма в повседневной жизни, но и трудолюбие. Эти люди много работали и искренне стремились накопить денег, чтобы облегчить в будущем жизнь их детям.

Однако они не предполагали, что об одном из детей, о Юссефе, им не придется заботиться. Хотя и настораживало их многое в этом ребенке. Даже черты лица у него были странные – непохожий на отца и мать, он вообще не казался деревенским мальчиком. Подобно матери, он много и часто молился, особенно на пастбище, где пас коз, и много молчал. Соседи и родители редко слышали, чтобы он щебетал с другими детишками. С братьями и сестрой он тоже старался проводить поменьше времени, казалось, только возможность быть одному, только молчание и одиночество делают его счастливым. Но кто сможет дерзнуть сказать теперь, что в часы своего долгого молчания, столь тягостного обычно для других детей, этот необычный мальчик был один? Кто знает, чьи голоса слышались ему, какие видения его посещали, когда взрослым случалось заметить, что Юссеф надолго замирает посреди пастбища, подняв глаза к небу? С кем говорил он, от кого получил, возможно, тайный знак предопределенности своей будущей святой судьбы?

Детям часто свойственно видеть то, что сокрыто от других. Вот письмо из белорусского города Белоозерска. Автор его – молодая еще женщина Валентина Кулакова, директор одной из местных школ.

«Я родилась в полесской деревне у реки Буг. Выучилась в пединституте, получила профессию, которой можно было только гордиться, по распределению приехала в город Белоозерск. Все складывалось у меня удачно, я с молодости была комсомольской активисткой, с удовольствием занималась общественной работой. В Белоозерске встретила своего будущего мужа, шофера, непьющего, спокойного парня. Забеременела, тут же мне, как человеку активному, к тому же молодому специалисту, дали квартиру в только что отстроившемся высотном доме. Казалось бы, вот оно, простое женское счастье. Есть дом, есть любимый, есть друзья и уважающие меня ученики и их родители. А скоро и малышка – почему-то верилось, сбудется моя мечта и у меня будет именно девочка – звонким детским «уа-уа» огласит наш дом. Задолго до родов сама нашила своему малышу приданого, купила множество игрушек, подготовила детскую, муж своими руками смастерил кроватку. Казалось, счастливому ожиданию конца не будет. Рожала я свою девочку очень трудно, мучилась почти двое суток, вся исстрадалась, но, когда раздался первый крик ребеночка, сердце мое екнуло, показалась, что что-то не так с моей девочкой. Врачи, которые тянули головку моего ребенка, как будто испугались чего-то, даже не сразу сказали мне, что родила я девочку. Зашили меня, отвезли на каталке в палату. Я просила показать мне девочку, дать подержать, но они в одно мгновение куда-то унесли ее. Утром мне тоже ее не принесли, отговорились тем, что девочка слабенькая, побудет пока в специальной палате. Но я понимала, что медсестра врет, отводит глаза. Тем более, что девушке, лежавшей со мной в палате, уже наутро принесли ее малыша.

Я не знала, что и говорить мужу, который с самого утра маячил под моим окном. В обед пришли молодые наши учительницы, мама мужа, а я не знала, как им сказать, что я до сих пор не видела нашей девочки, что я сердцем чувствую – беда. Только на следующее утро пришла ко мне в палату главврач родильного отделения, села на кровать ко мне, и по ее сострадательному голосу я все поняла. «Вы женщина совсем молодая, у вас красивый любящий муж, к тому же вы образованная, умная, понимаете, что…» «Мой ребенок жив?» – перебила я ее. «Да, но…» Мне казалось, стены больничной палаты вокруг меня почернели. Я предполагала, что мой ребенок родился с каким-то отклонением, но то, что я услышала, было для меня полной неожиданностью. Оказывается, у Аннушки – в мыслях я уже называла свою дочку Аннушкой – заячья губа. В первую минуту я даже не поняла, что это значит, до меня как сквозь туман доплывали слова врача о том, что я могу, если настаиваю, посмотреть на девочку, но, если нет… Короче, эта «добрая» женщина, которой, видимо, стало меня жалко, предлагала оформить отказ от ребенка тихо и без огласки, чтобы не попасть под перемывание косточек всеми городскими злыми языками. Я не понимала, о чем она говорит, я хотела только увидеть как можно скорее своего несчастного ребенка. Жила надежда, что врач все преувеличивает, младенцы ведь всегда рождаются сморщенными, некрасивыми, самый красивый ребеночек может страшилищем показаться. Но то, что я увидела… Действительно, у моей Ани была заячья губа. Но не просто завернутая посередине губка, как бывает у некоторых деток, у которых это уродство не такое страшное и поддается операции, а огромная, кончик губки почти сливался с носиком, обнажая крохотные розовые десенки. Хуже всего то, что десна тоже была изуродована, челюсти моей дочки являли собой почти треугольник.

Как с этим жить? Как жить мне и как жить с таким лицом моему ребенку? У врача еще хватило ума сказать, что, если бы не это, девочка была бы красавицей.

Я как во сне дошла до палаты. Сил едва хватило на то, чтобы твердо сказать этой женщине, которая, конечно, хотела как лучше, – об отказе от Аннушки и речи быть не может. Жила надежда, что все образуется, как вертелось в голове – «зарастет», ведь так продвинулась наука, столько операций можно теперь сделать. Вспомнила, как читала историю о литовской девочке, которой сенокосилкой отрезало ножку и как врач из Москвы спас девочку, проведя сложнейшую операцию. Ведь и мне должны пойти навстречу все светила медицины.

Из роддома я выписывалась без радостной суеты и шумихи, которыми всегда сопровождаются такие события. Я не оставляла врачам конфет, подарков, цветов – вряд ли им было бы приятно получить их. Мой муж молча усадил меня в такси, я взяла на руки свою бедную уродливую девочку. Мать мужа в первые же часы пришла на смотрины. Не буду плохо писать о ней, она уже в могиле, но с того «осмотра» я раз и навсегда перестала звать ее «мамой». К сожалению, моя родная мама, рано умершая, поддержать меня не могла.

Только молодые женщины, только счастливые роженицы могут понять, какой ужас – не иметь возможности счастливой выкатить коляску со своим ребенком из подъезда. Когда, будучи вынужденной все же выйти из дому с коляской днем, ты оглядываешь все проулки, боясь встретить знакомых и готовясь сразу же юркнуть за ближайший поворот, увидев знакомые лица. Мы с Аннушкой выезжали гулять в сумерках, когда люди с улицы исчезали, а в домах загорались огни. Саша, муж, делал все, что полагается делать молодому отцу: бегал на молочную кухню, стирал пеленки. Но я видела, что отцовство из радостного события превратилось для него в бессрочную кару неизвестно за что. Я понимала, что теперь Сашу не удержит надолго любовь ко мне. Что ж, к горю моему, я оказалась права. Шесть лет спустя Саша ушел от нас, встретив другую женщину. Больше всего я горевала о том, что он не сделал этого сразу – убитая большим горем, я бы легче это пережила.

Начались наши с Аннушкой мучения. Все скопленные деньги сразу же ушли на поездку в Москву, к врачам. Если бы такое случилось со мной сейчас, когда медицина очень дорогая, а нам, простым смертным, дорога к хорошим врачам заказана, быть бы моему ребенку инвалидом. Но тогда мы на удивление быстро смогли попасть на прием к хирургу, нас посмотрели и назначили срок первой операции. Правда, она могла быть сделана, только когда ребенку исполнится шесть лет.

С работы мне пришлось уйти, а ведь я так любила школу, детей. Устроилась уборщицей в детском садике возле дома. Аннушке дали пенсию по инвалидности, на которую, как объяснили нам, мой ребенок не имел права, но нам выхлопотали ее работники районо, которые ценили меня как очень хорошего работника. Ни о каком детском садике и речи быть не могло – дети очень жестоки к больному сверстнику, и общение с ними превратилось бы для моей дочки в мучение. Я со страхом ждала, когда Аннушке придет время идти в школу.