В шесть лет сделали первую операцию – на десне. Сказали, что она далеко не последняя, через год – повторная. После будет еще одна, и уже потом врачи, лечащие мою дочь, приступят к пластическим операциям на губе. Все взвесив, я не повела ребенка в первый класс, посчитав, что ее организм, измученный поездками по врачам, не сможет осилить школьных нагрузок. Мы занимались дома. Но, когда мы пошли в школу – в 9 лет, сразу в третий класс, моя дочь стала признанной отличницей после первых же нескольких школьных дней. Тихая, рассудительная, она спокойно переносила то, что дети с ней практически не общались. Конечно, им было неприятно видеть перед собой изуродованное лицо. Я все это очень хорошо видела, мои знакомые, встречая нас в городе, неуверенно спрашивали, как у нас дела, а сами старались не смотреть на моего ребенка.

Аня училась в восьмом классе, когда ей сделали последнюю операцию. К этому времени мы уже успели дважды побывать у невропатолога – у ребенка развивалась неопасная форма невралгической болезни. Кроме того, дочь очень переживала из-за своей фигуры – ей было запрещено заниматься спортом, а малоподвижный образ жизни не способствовал стройности ее фигуры. Последняя операция выровняла ей губу, но все равно искривленная улыбка выглядела очень неприятно, и четыре следа от шрамов тоже, как нам сказали в клинике, будут видны всю жизнь. Дочь наотрез отказалась фотографироваться с одноклассниками для выпускного альбома и даже идти на выпускной вечер. Желания поступать в институт, ехать учиться у нее тоже не было, хотя она закончила школу с золотой медалью.

Все годы меня мучила мысль: как, почему моя дочка родилась с таким уродством? Ведь ни у меня, ни у бывшего супруга не было в роду алкоголиков, больных людей, родилась Аня за два года до Чернобыльской катастрофы. И вот два года назад мне посоветовали поехать в деревню Смиловичи к знающей женщине, знахарке, как мне сказали, умеющей говорить правду по фотографии. Я привезла свои фотографии, мужа, Анины. Знахарка долго смотрела на снимки, потом попросила показать, если есть, фотографии, где мой муж изображен с людьми, с которыми он общался в молодости. У меня было несколько групповых фотографий, на которых он с учащимися своего училища. Она долго рассматривала снимки, потом указала мне на совсем неприметную девушку и сказала, что эта девушка сделала какой-то сглаз, сама или к кому-то обратилась. Сказала, что муж ухаживал за этой девушкой, и та, наверное, пришла в ярость, когда он ее оставил, чтобы встречаться со мной. «Она тебе это зло сделала, – безапелляционно сказала знахарка. – Теперь горю уже не помочь». И эта женщина рассказала мне про исцеления изображением святого Шарбеля. До того я никогда не слышала о таком чуде. Она дала мне отксерокопированную черно-белую картинку, довольно истрепанную, видимо, побывавшую уже во многих руках. Сначала она окуривала картинку травами, для того чтобы «освободить» ее от болезней и просьб тех людей, которые ею раньше пользовались. Потом дала переписать с бумажки текст молитвы святому Шарбелю, рассказала, что каждое утро по три раза я должна читать эту молитву, вставляя в нее имя дочери. На фотографии я увидела трудноразличимый портрет монаха с длинной белой бородой и в черном клобуке. Я засомневалась – в такое никогда не верила, да и вся моя предыдущая жизнь была такой, что в церкви не помню, когда и была. Но особенно эта женщина удивилась и рассердилась, когда я сказала ей, что Аня – некрещеная. «Немедленно иди и окрести, без Бога ребенок твой живет», – закричала она на меня. Я по возвращении сразу же завела с Аней об этом разговор. Аня удивилась, не сказать, чтобы мое предложение ее обрадовало. Но я настояла, в воскресенье пошли мы к нашему батюшке. «Батюшка» – такое название меньше всего подходило, он оказался совсем молодым человеком с почти незаметной бородкой. Он долго беседовал с моей дочерью, расспрашивал, чем она интересуется, сетовал на ее равнодушие к себе, убеждал, что очень большой грех – замкнуться в своих неприятностях. Вскоре мы дочку окрестили. Я, как учила та женщина, молилась святому Шарбелю каждое утро и вечер, на ночь клала изображение под Анину подушку. Однажды рассказала своей знакомой об этом, и та спохватилась – конечно же, святой Шарбель, сразу нужно было нам о нем рассказать. Она принесла мне тоненькую книжечку, где было несколько изображений святого Шарбеля, все она уже вырезала для своих членов семьи, а одно еще осталось – для нас. Я принесла его дочери вместе с книгой. Дочка прочла книжку об исцелениях в Ливане и в России и, наверное, от отчаяния ухватилась за спасительную мысль. Я заметила, что, закрывшись в комнате, она даже читает, лежа на диване и прижимая к губам изображение святого Шарбеля. Несколько месяцев я не придавала этому значения, пока вдруг не заметила, что улыбка моей дочери стала очень приятной, ненатянутой, даже симпатичной, и разговаривать она стала свободнее, ей больше не мешает натяжение шрамов. А потом оказалось, что шрамы стали светлеть, белеть, как-то сглаживаться, и вскоре Аннушке стал помогать обычный макияж – тональный крем, пудра. А однажды дочь решилась накрасить губы яркой помадой и долго рассматривала себя в зеркале – и обе мы пришли к выводу, что подчеркивать губы для Аннушки отныне так же позволительно, как любой другой девушке.

И еще я заметила, как не по дням, а по часам просыпается в ней интерес к церкви. Она сама стала регулярно ходить в храм, напоминала мне о важных праздниках, в комнате у нее появился иконостас, она стала покупать в храме книги. Очень часто, я слышала, в разговоре с подругой ссылалась на мнения отцов церкви – даже по Интернету вступила в переписку с каким-то священником.

Аннушка ожила. Стала более активно участвовать в жизни сверстников, интересоваться одеждой, своим внешним видом, а с приходом лета интенсивно взялась за учебники – освежить в памяти школьную программу. Подала документы в Белорусский государственный университет, мне сказала, что на заочное отделение, но по возвращении, сияя, сообщила, что поступила на очное отделение, сразу сдав первый экзамен на «отлично», и даже уже заручилась обещанием выделить ей бесплатное место в общежитии. Начались сборы, радостная суета. Я смотрела, как моя дочка готовится к новой, самостоятельной жизни, которая ее теперь больше не пугает, и только тогда по-настоящему начала молиться – с умилением, как говорят в православной церкви, – ливанскому святому. «Дорогой святой человек, – шептала я ему, – ты не умер, не почиваешь спокойно среди ангелов, а ходишь по свету, выискиваешь тех, кто, даже не веря по-настоящему, призывает тебя на помощь, и моей доченьке ты дал счастья в земной жизни». Я очень просила дочку не оставлять святого без молитв и благодарностей, просила взять с собой изображение святого человека. Дочка послушалась, взяла картинку, которая так ей помогла, с собой, в общежитии прикрепила на стенку – подальше от чужих глаз. Сначала она боялась, что подружки ее засмеют, если она расскажет кому-нибудь о том, как молитвами и прикладываниями портрета целителя избавилась от уродства на лице. Но однажды у ее подруги Тани страшно разболелся зуб, лицо обезобразило флюсом. Особенно плохо стало ночью, поднялась температура. И моя Аннушка решилась снять со стены Шарбеля и приложить к щеке подруги. Вскоре у Тани боль перестала быть такой сильной, она притихла под одеялом и уснула, не отпуская от щеки руки моей дочери с изображением святого. Утром проснулась – ровненькие аккуратненькие щечки и самочувствие хорошее. Аннушка сразу мне позвонила, рассказала о чуде. А потом, приехав домой, привезла новую книгу о Шарбеле, потолще, где было много рассказов о том, как святой Шарбель исцеляет людей в российских городах. Показала нескольким соседкам, больным пенсионеркам, и тут же портреты святого из книжки «разошлись по рукам»… Однажды знакомая, увидев мою приехавшую на каникулы дочь, спросила: