каждый угол, каждую доску, каждый изъян в сундуке. Ничего не обнаружив, я села на колени, глубоко вздохнула и уставилась на сундук. Возможно, я

ошибалась. Может быть, там не было никакого тайника. Может быть, ключ

был от одного из сундуков, которые стояли у противоположной стены. Я

начала закрывать крышку, но остановилась. Я несколько раз поднимала и

опускала крышку, изучая ее, и победная улыбка заиграла у меня на лице –

первая настоящая улыбка за последнюю неделю. Моя настойчивость

оправдала себя. Я нашла секретное отделение! Я полностью открыла сундук

и провела рукой по фланелевой ткани, пока пальцы не нащупали крошечный

комочек под тканью – замочную скважину. Отодвинув в сторону маленькую

прорезь во фланели, я вставила ключ. Он идеально подходил. Щелчком

одного оборота замок поддался, открывая узкое отделение. В ней были

спрятаны ожерелье, драгоценности и бумаги – самые ценные вещи, которыми владела моя мать.

По очереди я стала все осматривать, возвращая каждую вещь на место, несмотря на то, что теперь они были моими, и я могла делать с ними все, что

захочу. Украшения были изысканно красивы, и большинство из них я

никогда не видела на моей матери. Перебрав драгоценности, мои пальцы

дотронулись до свернутого пергамента. Я вытащила его. Он был перевязан

тоненькой розовой ленточкой или, точнее, кружевной каймой, которая

напоминала кайму от подола детской одежды. Холодный ветерок скользнул

под корсаж вверх по спине. Я оглянулась на круглые окна полностью

закрытые ставнями и не пропускающие ветер. Что-то внутри меня

уговаривало захлопнуть сундук, выскочить из комнаты и притвориться, что

мне ничего не известно об этом. Интуиция подсказывала мне, что то, что

было в свернутом пергаменте, не будет приятным. Но другая часть меня

оставалась спокойной, напоминая, что нет смысла пытаться убежать от

правды и бороться с судьбой. Я осторожно развязала розовое кружево. Оно

змейкой упало на пол. Пергамент, смявшийся от старости, медленно начал

раскрываться, как будто по собственному желанию. Я разгладила

затвердевшую бумагу. Сверху жирными черными буквами было написано

«Древний обет Ханны». У меня перехватило дыхание. Обет?

Перед глазами всплыло лицо мамы и ее последнее перед смертью слово

«Обет». Это то, о чем она пыталась мне рассказать? С бешено бьющимся

сердцем я пробежала глазами первый абзац, аккуратно написанного текста, в

котором говорилось о женщине Ханне из Ветхого Завета, которая, будучи

бесплодной, плакала в храме, пока священник Илай не помолился Богу за

нее, прося о ребенке. Ханна обещала вернуть ребенка в услужении Богу, если

забеременеет. Бог даровал ей ребенка, и она исполнила свой обет, отдав

своего первенца, Сэмюэля, в монахи, когда он вырос.

Прочитав дальше, мое сердце остановилось:

«В обмен на священную слезу Девы Марии граф и графиня Монфор

обязуются исполнить древний обет Ханны. Они обещают вернуть своего

первенца Богу в услужения на восемнадцатом году жизни. Ребенок вступит в

монастырь Эшби, дав обет безбрачия и поклявшись в преданности Богу».

Я смотрела на эти строки, не понимая смысла, но каким-то образом

осознавая, что это судьба привела меня в комнату матери. Это то, что мать

пыталась сообщить мне на смертном одре.

Пергамент выпал у меня из рук. Он упал мне на колени, резко

свернувшись, как бы ставя этим точку и пронзая меня.

– Нет, – прошептала я в пустой комнате. – Это какая-то ошибка.

Я знала, что мои родители много лет не могли зачать ребенка. Они

говорили мне, что я ребенок, чудом родившийся, что я особенная, что Бог

благословил их мной. Но они ни разу не упомянули, что мне придется жить в

монастыре, когда мне исполнится восемнадцать. У меня закружилась голова

при мысли о возвращении в монастырь и необходимости остаться там

навсегда. Одна неделя далась мне с трудом. Как я могла прожить там остаток

своей жизни? От отчаяния мне захотелось найти какое-нибудь условие или

способ изменить обет. Трясущимися руками я опустошала потайное

отделение и высыпала содержимое на пол. Затем я судорожно стала

выбрасывать одежду матери из сундука, в поисках другого пергамента или

чего-нибудь, что могло бы отменить обет моих родителей. Я обыскала

шкафы, вытряхнула еще один сундук с одеждой, опустошила маленький

сундучок на туалетном столике. Я даже проверила под кроватью и матрасом.

Ничего.

Если бы их обет что-то значил, они бы уже давно сказали мне об этом.

В конце концов, у них было четырнадцать лет, чтобы рассказать мне, если

они вообще собирались мне рассказать.

Обет. Тихое, тающее слово умирающей матери кружилось вокруг меня, как призрак. Обет. Обет. Обет. Гул становился все громче и громче, звеня в

моей голове, пока не стал оглушающим. Мне хотелось выбежать из комнаты, запереться в своих покоях и спрятаться под одеялом. Мне нужно было уйти

от неизбежной правды, правды, которую моя мать пыталась рассказать. И все

же я понимала, что бежать некуда. Обет будет преследовать меня повсюду.

Мои ноги стали слабыми и ватными, как у новорожденного жеребенка.

Я рухнула на пол и закрыла лицо руками.

За стуком в дверь последовал скрип и медленные, размеренные шаги.

Я, не глядя, могла догадаться кто это.

– Леди Розмари? – Послышался голос аббата.

– Вот она, святой отец.

Мой старый гвардеец Бартоломью вошел в комнату, подняв факел, освещая меня.

– Дитя мое, – сказал аббат. – Что случилось? Вы больны?

Я не сомневалась, что мой несчастный вид полностью отражает мое

состояние. Он подошел ко мне и опустился на одно колено.

– Леди Розмари, вы должны сказать мне, что случилось.

Услышав тревогу в его голосе, я подняла свернутый пергамент.

Он взял его, разгладил и мельком взглянул на него. Долгое время он

молчал. В словах не было необходимости. Его молчание сказали мне все, что

мне нужно было знать: обет был дан. Ошибки не было.

Наконец я подняла голову. Его глаза излучали сочувствие.

– Почему мне никто не сказал?

– Я думал, что вы знаете, – мягко ответил он. – Я предполагал, что

родители давным-давно сказали вам об этом обете. Только после похорон, когда вы разговаривали с лордом Колдуэллом, я заподозрил, что вы не

знаете.

Лорд Колдуэлл. Томас. При одном упоминании о нем по моему телу

пробежала мучительная дрожь. Этот обет означал, что я больше не смогу

думать о будущем с ним? Неужели я должна была теперь заглушить

растущие чувства к нему? Неужели я лишусь шанса испытать любовь, вступить в брак и иметь собственную семью?

– Не понимаю. – Мое горло болезненно сжалось. – Почему отец и мать

скрывали это от меня?

Аббат присел на корточки и засунул руки в рукава.

– Точно я не знаю, но, возможно, они хотели дать вам счастливое

детство. Возможно, они думали, что вы с пониманием сможете принять эту

новость в более зрелом возрасте, в восемнадцать лет.

В словах аббата был бы смысл, если бы не их молчаливое согласие на

мое развивающееся чувство к Томасу. Это казалось жестокой шуткой, ведь

они знали, что я не смогу продолжать отношения с ним. Зачем было лелеять

зачатки любви, если она должна закончиться только болью в сердце? Вопрос

требовал ответа, но я сдержалась, слишком смущенная, чтобы признаться

аббату в глубине моего чувства к лорду Колдуэллу.

– Когда много лет назад ваши родители пришли ко мне за слезой Девы

Марии, – продолжал аббат. – Я верил, и уверен, что и они верили, что, как и у

Ханны, у них будут еще дети.

– Но я их единственный ребенок и наследник Эшби. – Паника

поднялась в моей груди. – Что станет с моим народом, когда я уйду в