***

Сильный удар спиной о землю вывел её из транса, выбил любые намёки на иллюзию, вернув в ставшую для неё совсем другой Пустошь. Пот градом катился по лицу, грудь тяжело вздымалась от быстрого дыхания, тело содрогалось в неуправляемых конвульсиях, прекратившихся только через несколько минут, когда она, наконец, успокоила бешено бьющееся сердце. Она осторожно поднялась на локтях, узнав знакомый пейзаж деревни, где они останавливались. Вдалеке приятно журчал ядовитый родник, шуршала трава. Бог Пустоши сидел рядом, всё так же глядя далеко вперёд, будто что-то высматривая. Рядом с ним лежала Макри, скрестив руки на груди и разметав в сторону светлые волосы, будто срисованная с древних картин.

— Я немного исправил её, а то разложившееся тело никуда не годилось, — выпалил он, — Мне жаль, но из мёртвых её не вернуть.

— Что из того, что ты мне показал, было иллюзией? — она, кряхтя, села и поджала под себя ноги, удивляясь внезапной перемене в его обычном, хоть они общались недолго, поведении. Может, как раз это было обычным, а то — наигранным?

— Почти всё. Боль, что ты чувствовала там, была только отзвуком настоящей, обычной подготовкой.

— Как я пойму, что сейчас в реальности? — ей показалось, что Бог усмехнулся, но именно что только показалось. В руке словно сам собой оказался пистолет, и он выстрелил, опустив его так, что пуля прошла через ногу. Вайесс вскрикнула и схватилась за рану, не готовая к настолько сильной реакции организма после всего, что случилось. Сжав зубы, она без колебаний отпустила рану и отрезала ножом кусок от штанины, чтобы сделать из него повязку и остановить кровь. Бог убрал пистолет и терпеливо ждал, наблюдая.

— Преодолевай, — Вайесс молча кивнула, держась за пробитую ногу. — Ты хотела её похоронить, так ведь?

— Да, — он, похоже, прочитал её мысли. Или догадался сам по тому, как долго она стояла у того кладбища. — Я знаю, что сейчас этого не делают, но мне кажется, так будет лучше.

— Давай, я останавливать не буду, — Бог Пустоши встал и воткнул в землю оказавшуюся у него в руках лопату.

— Спасибо… — Вайесс поднялась, опершись на здоровую ногу, и поковыляла к ней, в итоге облокотившись на твёрдую деревянную ручку как на костыль.

— Нет, — он показал пальцем на землю, — На больную.

Вайесс нехотя осторожно опустила простреленную ногу на землю, и уже одно касание отдалось адской болью, но она стерпела, громко выдыхая через сомкнутые зубы. Тогда она медленно перенесла на неё вес и сделала шаг, но резануло так сильно, что её затрясло в агонии и тело упало на землю, выдавив из груди полу-стон, полу-визг.

— Ты серьёзно заставишь меня это делать?! — спросила Вайесс не то шутливо, не то серьёзно. — В таком состоянии я вряд ли могу даже шагнуть, не то, что работать.

— Да, это моё условие.

— Как ты себе это представляешь? — Бог не ответил, только встал и вынул из земли вторую лопату, невесть откуда взявшуюся рядом с ним.

— Можно, я помогу? — он проигнорировал её вопрос, даже не изменившись в лице, но сам факт того, что он попросил у неё разрешения, ввёл Вайесс в ступор. — Я вижу, как это важно для тебя, поэтому спрашиваю.

— Да… — не было смысла отказывать, тем более боль давала о себе знать.

Услышав ответ, он молча достал из-за пояса пистолет, приставив его к своему бедру, и выстрелил в упор, даже не пошевелившись, словно пуля его и не коснулась. Вайесс заворожённо смотрела, как он наступает на больную ногу, даже не замечая боли, как рана протекает на чешую обычной человеческой кровью, как он плавными движениями берёт лопату и всаживает её в заплакавшую мокрой землёй почву, надавливая на острие покалеченной частью. Вайесс поняла, что он показывает ей пример того, чему можно научиться, кем можно стать, и не собиралась уступать. Она чуть ли не вспрыгнула на ноги, не в силах сдержать крик, но всё же шагая вперёд и прорезая ладони ногтями сжатых изо всех сил кулаков. Земля от слабости еле поддавалась, но теперь она сдерживала позывы организма прекратить, норовящие вырваться наружу и завладеть удерживаемым только силой воли телом.

— Я, наверное, сильно изменилась, или ты помог мне измениться. Твои методы… это нечто, но, думаю, они работают. Мне кажется, что всё не просто так, что я избавилась от чего-то важного и приобрела что-то гораздо важнее, — Бог Пустоши промолчал, продолжая работать, наверное, раздумывая над её словами или просто пропустив большинство мимо ушей.

Пустошь отчаянно сопротивлялась, не желая отдавать ни единого кусочка своей земли, обливая их потоками кипящей воды из протекающего рядом родника, большинство из которой попадала на чёрный костюм, проедая его вместе с кожей, но Вайесс не заметила ни единого мускула, дрогнувшего на бесстрастном лице. Наконец, всё было кончено — даже стараясь не отставать от Бога, она выполнила, может, не больше пятой части работы, но боль, к которой она понемногу начинала привыкать после ужасов иллюзий, теперь не брала верх, как раньше, подавляемая желанием продолжать. Она осторожно подобрала почти живое тело на руки, провела рукой по бледной щеке, откидывая сползшие на лицо локоны назад. Она отдавала её Пустоши, отдавала Храму и Оку, бесконечному космосу, что она видела в глубине того зрачка, и это её ничуть не пугало, наоборот, теперь ей казалось, что для Макри не будет места лучше. Когда дело было сделано, а над насыпанной горкой установлен крест, Вайесс рухнула на землю и стёрла окровавленной рукой застилавший глаза пот со лба.

— Раз это всё было испытанием, как я справилась?

Ночные тени каждый раз приходили словно из ниоткуда, вылезали пылью щелей и прорех в полу, пробирались под простыни, укрывали холодными сквозняками. Казалось, что там, в темноте углов, в складках одеяла и осыпавшегося потолка, в задержках дыхания и бессознательном движении рук и глаз дремлет что-то ненастоящее, притягивающее и внушающее ужас. Это были кошмары — обычные посетители тех, в чьей жизни навсегда исчезло слово «порядок», но для Энью они были необычными. Отголоски магии, возникающие не то от его собственной энергии, не то от колебаний вокруг — невидимые, но, в отличие от порождений ночи, живые — существа с собственной волей, созданные прихотями переплетений силы. То, что нельзя вообразить, жило и множилось наркотиком в глубинах подсознания, принося с собой мертвенно белую стужу, сводящую конечности терновником ненавистного удовольствия, заставляющего рвать кожу на запястьях и вгрызаться в подушку, смягчая поток неконтролируемых ощущений.

Не спать было ещё хуже — пару ночей было можно продержаться, но потом шли галлюцинации — и от них, в отличие от кошмаров, уже никак не избавиться без вмешательства. Поэтому он никогда не путешествовал один, поэтому за учеником всегда присматривает учитель. Мир никогда не давал ничего без платы, не покровительствовал и не помогал, но жестоко наказывал за просчёты и бездумные игры. Магия не была игрой, и Энью на собственном опыте знал, как опасно тягаться в силе с тем, что сильнее самой твёрдой воли.

Она приходила в самое тёмное время, когда шторы закрывали звёзды, а сны — изредка обычные, но чаще порченные — закрывали глаза, путаясь туманом под пальцами свисающей до пола руки. Энью не смотрел, только ощущал, что она одета во что-то белое, такое же, как дневной свет, только слишком материальное и скомканное, слишком яркое для окутавшей его пелены темноты, юрко прятавшейся за мебелью и досками с каждым новым лёгким и твёрдым шагом. Эти движения — они были вымерены до сантиметра сотнями раз, сотнями одинаково ужасных, непереносимых, сводящих с ума часов, тысячами касаний сухого дерева босыми огрубевшими пятками. И для Энью, и для неё это стало ритуалом, негласным правилом которого было забывать каждую ночь, проведённую вместе, как часть рутины, как самое обычное дело. Это была необходимость, правило выживания, в конце концов, обязанность. Но и для него, и для Энн, он знал, на самом деле всё было не так просто, и каждый раз, когда их руки смыкались в замок за спинами друг друга, каждый раз, когда тёплое дыхание обдавало лица, прогоняя холод круговоротом огненного, человеческого тепла тел и обычных объятий, что-то в них менялось, что-то, заставляющее не думать ни о чём, кроме взаимности, когда сны и мысли переплетались в единый клубок из силы и спокойствия, когда желание оберегать, подхлёстываемое уходящим наркотиком, занимало всё свободное пространство.