— …А слышал, что творится на юге? Там дела совсем плохи! — лепетал молодой голос где-то позади, — Армия выступила к границе, да толку-то? Сметут их к чёртовой матери, как уже было сто раз… Проворонили страну, а?

Его сын погиб. Месяц назад пришло известие, что случайно нашли его тело после стольких бесплодных поисков. Рансу Пэй помнил, как прощался, как целовал в лоб, обнимал, жал руку до посинения и говорил что-то невнятное, что запомнили, может, только ветер да облака. Ещё наделся тогда, что жизнь налаживается, что смогут накопить на нормальное жильё, с их-то трудолюбием и упорством. Невеста сына давно вышла за другого, а он всё не возвращался — сражался неясно за что, стрелял из своего красивого длинного лука по бесчисленным вражеским ордам, угрожающим разрушить его, старика, покосившуюся бревенчатую избу на самой окраине, где из имущества только печь да утварь. Пэй не помнил, чем занялся тогда, но полностью отдал себя работе, оставляя ей дурацкие, недостойные мысли. Он всегда считал, что с любой трудностью можно справиться самому, без помощи посторонних и тем более без помощи алкоголя. Первый раз он выпил совсем недавно.

— …Мятежники? Нормальные люди, как мы с тобой, просто не принимают долбаную власть! Живут же люди без всяких там королей и всех таких… за горами, и, говорят, живут нормально, и в достатке. Эх, а у нас… Вот так им и надо!

Он остался один. Нет, он всегда был один, один против всего. Он сам воевал, сам убивал, сам послал своего сына убивать. А его убили самого. Наследника, единственного, кто мог продолжить род. Пэй не увидит внуков, не скажет сыну «ты так повзрослел», не почувствует ладонь на щетине перед смертью, больше не почувствует ничего, кроме боли от алкоголя. В нём было море, захлёстывающее белёсой пеной каждого, кто поднесёт его к губам, кто только посмотрит на него — утянет, утащит, отберёт волю, отберёт жизнь. Но жизнь Рансу Пэю больше не нужна.

— …За что мы платим? За что, что это никчёмное ворьё позволяет резать себе глотки? Твою ж, видел, как живут на востоке? Во-во, а у меня сестра там, замуж вышла, представляешь! Нет там военных, и нет этих чёртовых… магов или как там их, сующих свои чёртовы носы куда не следует! Военные, — голос закашлялся, — по-моему, просто свиньи, не умеющие сражаться и жрущие за наши деньги. И распоряжаются ещё! Чтоб они сдохли уже все, тва…

— Закрой свой поганый рот! — Он не успел договорить. Массивный кулак Рансу Пэя опустился, выбив ему несколько зубов и заставив замолчать надолго, если не навсегда. Грудная клетка старика поднималась, мышцы напряглись, показывая измождённое, но ещё способное к битвам тело, глаза смотрели пронзительной злостью.

Это всё было ради сына. Всё… ради сына.

***

— …Бред несёшь! Маги убили семью Варазек, а ты считаешь их добром и… чем ты там сказал ещё? — мужчина в жёлтой куртке активно размахивал руками, даже жестами пытаясь показать, что собеседник неправ, но о лорде упоминал шёпотом.

— Надеждой на мир, — напротив сидел старик, прикрыв половину лица широкой, заляпанной остроконечной шляпой.

— Вот именно. Сколько людей погибло от этого наркотика, взять только бедные кварталы! Они же везде!

— В бедных кварталах не учат ей пользоваться, а в специальных школах — да. Они погибают от незнания, от неумения контролировать.

— Даже если ты говоришь, что она есть у всех, — он сделал паузу, ожидая ответа собеседника. Старик молча кивнул, — Даже если так, что бы, по-твоему, случилось, имейся у них шанс воспользоваться ей как надо?

— Думаю, многие выбрали бы правильный путь, — отрезал старик.

— Грёбаный оптимист! — жёлтая куртка отхлебнул ещё пару глотков, подпитываясь для продолжения спора, — Да пойми, не бывает так!

Энью сразу их заметил, как только они втроём вошли в двери таверны. Он чувствовал — эти двое были далеко от людей, от места, от небольшой реальности, сосредоточенной в четырёх стенах, пахнущей протухшим, жареным и терпким. Их столик стоял в противоположной стороне, в выемке за углом, от которого отскакивало большинство голосов, как от невидимого барьера между двумя разными, как день и ночь, мирами. Оттуда веяло прохладным ветерком и свежестью. Он прислушался, сосредоточившись только на них, только на этих двух других людях, но даже крупицы сохранённой энергии не помогали ему оказаться там, за этим углом, почувствовать этот запах, вдохнуть полной грудью, насытиться самим пространством вокруг, окутывающим, согревающим, как пламя, лижущее пятки, как самая ледяная вода в лесу, наполненном ароматами зелени и весны. Его тянуло, звало туда что-то подсознательное, что он не мог ни объяснить, ни даже ощутить — только иметь или не иметь. Это была жизнь, выжатая и собранная в сосуд, как свежий фрукт, это был её концентрат, который не закончится даже если его добавить в бессчётное количество напитков. Эти двое были словами — теми, что не сказать кому попало, словами, которые берегут на самый чёрный или на самый счастливый день, которые пишут на стенах или набивают на спине татуировкой. Эти слова были клеймом — ледяным, прозрачно-голубым, вязким и невесомым, твёрдым, как скалы и лёгким, как дождь, тянущим существо земли и самого человека в себя и из себя, клеймом, набитым в самом центре разума, отдающим гулким басом эха во всех клапанах сердца и запечатанном в каждой частичке тела.

Энью почувствовал магию. Старик Левард уже ушёл, получив достаточно сведений и решив, что отдых уставшему болезненному телу будет сейчас гораздо полезнее, но Энн, сидевшая напротив, поёжилась — видимо тоже что-то ощутила, хоть и не поняла, откуда.

— Никогда не встречал настолько упёртого человека, как ты, Антти! — продолжал тот, что в куртке.

— Я просто уверен в своей правоте. А ты пытаешься мне доказать что-то, что сам не понимаешь, а просто услышал и запомнил.

— Да ну тебя! Ничего я не выдумываю!

— Вряд ли стали бы наши предки писать об этом столько в старых книгах, если бы не использовали. Там столько методов её применения, начиная с хозяйства, заканчивая военным делом. А вообще… — тот, что в шляпе, усмехнулся и покачал головой, — Не вправе ни ты, ни даже я судить об этом.

— А что если бы я сказал тебе, что ходят слухи… — он немного замялся, оглядываясь по сторонам и приставляя ладонь ко рту, — что у них — у мятежников — тоже есть маги?

— Если бы это было так, Моуно, сюда давно бы направили большое подкрепление, — Антти помолчал, подбирая слова, — А вообще да, в таком случае всё, что я сказал, наверное, теряет смысл.

Энью, как заворожённый, только разглядывал тот угол, не обращая внимания ни на болтовню, ни на крики, потонувшие в общем шуме, задвинутом куда-то далеко сильной концентрацией. Он, казалось, даже не моргал, и тем более не беспокоился о том, что его заметят — беспокойство сейчас точно было не тем, о чём следовало думать. Он всё ещё чувствовал магию, но она всё слабела и слабела, размываясь где-то в потоках сквозняка, свободно гуляющего по таверне. Хорошо он мог разглядеть только одного из них — девушку, лет двадцати, не больше. Энью использовал больше энергии, и картинка стала чётче. Она сидела ровно, немного наклонившись вперёд, чтобы лучше слушать второго, говорившего, не опускающего капюшон и не делавшего ни единого движения — Энью сам заметил только по колебанию воздуха. Он сразу понял, что это слуга — на неприкрытых серым плащом ногах были ботинки, сильно смахивающие на те, что носят в господских домах. На девушке был коричневая кожаная жилетка, сплетённая из чешуйчатого узора пластинок, прикрывающая всё от бёдер до подбородка, но оставляющая свободными плечи и бока, давая больше мобильности в бою. Кожа была повсеместно украшена какими-то ремнями, накладками и бляхами, но какими точно — издалека он не мог рассмотреть. На руках, закреплённые поверх рукавов из толстой ткани, покоились того же цвета наручи, подкреплённые металлическими пластинами сверху предплечья, плавно переходящие в плотные перчатки. Жилетка покоилась на широком меховом плаще, прикрывающем плечи и спадающем до колен. Из чьих шкур он сделан, парень понять не мог, но решил не вдаваться в детали. Поверх штанов из той же, что и рукава, ткани, надевались наколенники, сейчас лежавшие рядом на столе.