Отец Офонасий понимающе кивнул. "Конно, людно и оружно", это ему хорошо знакомо. Много раз являлся на военные смотры с прежним помещиком, отцом нынешнего, его, отца Офонасия, отец, боевой холоп. Помещику земля давалась не за красивые глазки, а за службу государю. Военную службу. Свой помещичий надел помещики отрабатывали ранами, увечьями, потерянным здоровьем, а то и жизнью. Прежнего помещика, Акинфия сына Аникеева, как и отца священника Офонасия Якова, свели в могилу болячки, набранные в военных походах. А их при государе Иоанне Васильевиче Грозном оказалось достаточно и более того. И нынешнему помещику Алексею сыну Акинфиеву следует по первому зову являться на смотр конно, людно и оружно и выступать в походы. Иначе землю отберут в казну. Правда, помещики, как люди, наделённые разумом, находили порой причины не явиться по требованию: идучи не идяху, по выражению летописца.
"В таком случае показывайте, христиане, где оборотень шастал, – попросил отец Офонасий, надеясь прощупать случай с другого боку, а больше из любопытства. Найти какие-либо следы после прошедших дождей отец Офонасий не надеялся, но с чего-то начать хотелось. Да вот хотя бы у того же Власа. Влас показал место за своим загоном, где кувыркнулся в бурьян человек и обернулся медведем. А на одной жерди загона увидели следы глубокие от когтей косолапого. "За какие грехи напасть эта?" – вздохнул Влас. "Может, и есть какие, – мрачно произнес кривой Егор. – В старину предки наши хозяина косматого почитали". Но тут же Егор прикусил язык, встретившись со взглядом отца Офонасия. На других местах "шастанья" оборотня, кроме того же потоптанного и поломанного бурьяна, следов не обнаружили.
"Тёмное дело, – подвел итог отец Офонасий. – И всё время в сумерках появляется? Ну да, так и положено". Отец Офонасий засобирался домой, однако его не отпустили, не покормив. Затем же сложили в телегу причитающуюся плату зерном, мёдом, яйцами, гусем за богослужение. Пришёл и Влас с ковшом браги. "Не обидь, батюшка, обещался отведать". Батюшка не обидел и выпил брагу всю до донца. "Хороша брага, Влас. Овсяная". – "Так". – "Ну, бывайте, христиане". Отец Офонасий дёрнул вожжами, и Соловко послушно потянул телегу в сторону дома. Да видно не суждено было отцу Офонасию добраться скоро в Любачёво.
Началось с того, что как только телега выехала за околицу Калиновки, дорогу, прямо перед копытами Соловки, перебежал заяц. "Что за напасть", – подумал про себя отец Офонасий и перекрестился. Перебежавший дорогу заяц – плохая примета. В то время в приметы верили даже священники. Это в наше время во всякую чертовщину верят просто не религиозные люди или неверующие. А не проехал отец Офонасий и версты, как его настиг верховой. Они переговорили, и батюшка, как тогда выражались, поворотил оглобли, направившись в сторону деревни Почайки, пять дворов. Верховой ускакал вперёд. К этому времени в голове у отца Офонасия загуляла во всю силу овсяная брага Власа, и священник, не печалясь по поводу новой загогулины в своём пути и не замечая недовольного гоготания гусака в лукошке, затянул песню:
Повадился, повадился вор-воробей
В мою конопельку, мою зеленую
Летати, летати
Мою конопельку, мою зеленую
Клевати, клевати
Уж я его, уж я его изловлю, изловлю
Крылья-перья, крылья-перья ощиплю, ощиплю.
Возможно, на священника нашла весёлая пора, а, возможно, он всё-таки размышлял таким образом о краже скота, и песня помогала ему в каких-то размышлениях об оборотне. Что за напасть в Почайке? Верховой рассказал, слух по деревне вдруг пошёл, будто сегодня в Почайке оборотень появится. История приобретала новый оборот и осложнения. Отец Офонасий даже подумал, а хватит ли ему сил бороться с нечистью? Но сам же себе и ответил: "Богу вверяю себя. А после этого кого убоюсь". И, озираясь вокруг, запел:
Ой, поля мои поля, ой, леса мои леса…
"Здорово, здорово, Пахом, – поприветствовал отец Офонасий совершенно седого почаевского старика, народившегося внука которого священник крестил на днях. – Не живётся вам спокойно". Почаевские, человек пять, встречали батюшку, сняв шапки, когда он остановил телегу. Здесь же был и сын Пахома Глеб. Молодой ещё, стеснительный, с ясным взглядом. "Мы, батюшка, безвредно живём. Нечистой неймётся, гоношит поганая против добрых христиан". – "А скажите, добрые христиане, откуда слух взялся об оборотне?" – спросил отец Офонасий. "Дык… Таво… Откуда?" – старик Пахом в замешательстве обернулся к стоящим за ним. Те озадаченно переглянулись и стали чесать в затылках. Чесали долго, отец Офонасий не торопил, давая им время пораскинуть умом.
"Дык, – заговорил, наконец, один из них, начиная с почаевского "дык" вместо "так", – вона Акулина давеча сказывала". И он указал на бабу у колодца. Впрочем, у колодца их стояло три. "Какая же?" – "Дык, тучная, в синем платке". Отец Офонасий узнал Акулину, недавно отпевал умершего деверя её. Позвали Акулину, и выяснилось, что ей об оборотне сказала Агафья, оказавшаяся здесь же у колодца. Подошедшая Агафья точно помнила, что услышала об оборотне от Василины, жены Богдана-пасечника. Ни Василины, ни Богдана среди присутствующих не нашлось, но третья баба, не преминувшая подойти, Глафира, точно знала, что Василине об оборотне стало известно от Катерины по прозвищу Сычиха или от Федьки Занозы, или Егора Кривого из Калиновки. "Егор Кривой что у вас потерял?" – "Брат у него здесь сродный, частенько наведывается". – "Дык, Егору Кривому я об оборотне сказала", – призналась Акулина и накинулась на Глафиру. "А ты, Глашка, не знаешь, не мели". – "А что мне? – вскинулась Глафира. – Что люди говорят, то и я". Бабы начали перебранку, и мужики прогнали их к колодцу.
"Дык что, христиане, будем службу служить?" – посмеиваясь, спросил отец Офонасий. "Дык, будем", – ответил Пахом, а остальные дружно закивали головами, соглашаясь. И состоялось то же самое: отец Офонасий облачился в ризы, воскурил кадило, служил службу и обходил деревню по осеннему полю, вдыхая травные запахи. И теперь уже почаевские, начиная с облачения священника, обещали себе чаще приходить в церковь, а в завершение службы эта мысль уже не так сильно вдохновляла их. Особенно, когда во дворе Пахома они укладывали "подарки" в телегу отца Офонасия за совершенную службу. Среди подарков, кстати, была молодая гусыня, в пару гусаку из Калиновки.
"Дык, а как, если всё же явится оборотень?" – засомневался Пахом, то поглаживая свою бороду, то поглядывая на "подарки", то чеша в затылке. "Так мы проверим", – подмигнул ему отец Офонасий. "Дык, как?" – "Сегодня обещал явиться? Вот мы и поглядим".
И договорились. Дождавшись сумерек, спрятаться мужикам недалеко от скотьего загона дедушки Пахома. Их семья самая домовитая, разжились добром, скота немалое количество. И козлы есть, до которых медведь-оборотень так охоч. Из остальных загонов в деревне скотину увели в хлева. Сговорились, когда оборотень подойдёт к загону, призвав крестную силу, кинуться скопом на него и попортить шкуру хозяину косматому, чтобы, если и не одолеть его, то отвадить от Почайки. Засаду устроили перед загоном с двух сторон, улегшись в бурьян. Мужики сжимали в руках вилы, рогатины и топоры. "У нас ещё случай, отец Офонасий, – устраиваясь рядом с батюшкой, сказал Глеб, сын Пахома. – Баженка пропал. Ушёл в лес сегодня раным-рано поутру на охоту и не возвращается. Обещался после полдня. Олеся, жена, переживает". – "Вернётся, авось", – равнодушно пообещал другой мужик, Андрей, с лицом в бородавках. Отец Офонасий промолчал, в голове только покружилось: " В тёмном лесе, в тёмном лесе…"
Затем священник, помучившись некоторое время, усадил себя в бурьян так, чтобы не выдать своего присутствия, но и ясно обозревать окрестности. Ожидали оборотня от леса. Ждать пришлось долго. Вот подступили сумерки, вот они стали сгущаться, а никто из леса не появлялся. Мужики заскучали и даже стали впадать в дремоту. "Брехня всё. Да и молебен отслужили". А он всё же появился. Маленький человек в серой одежонке. Выйдя из леса немного правее от засады, маленький человек суетливо заходил вдоль опушки, как бы ища след. Странно и жутко выглядело его лицо. Даже в сумерках плоское и неестественно белое. Вдруг он замер, навострился на загон и быстрыми, мелкими шагами засеменил к нему. Поначалу его тело было напряжено и вытянуто в палку, но чем ближе он подходил, тем более расслабленным становилось тело. Оно стало сгибаться, скрючиваться, скручиваться и совсем припало к земле. Густота ли сумерек, волнение ли отца Офонасия, ещё ли чёрт знает что, заставляло видеть движение этого маленького человека то в обычном порядке, то прерывистом, словно он, шагая мелко-мелко, вдруг делал мощный рывок вперёд сразу на пару-тройку саженей. И всё это во все более и более скрюченном положение. И вот произошел ожидаемый кувырок. Тело исчезло в бурьяне и тут же из него… поднялся на двух лапах огромный, преогромный медведь. Росту он казался больше трехаршинной сажени, невероятно мохнат, шерсти тёмно-бурого, почти чёрного цвета. Оборотень заревел, глаза его блеснули желтым светом, он упал на четыре лапы и, отмахивая куски расстояния, ринулся к загону. Его тяжёлое дыхание, наводя ужас, растекалось по округе. У отца Офонасия кровь застыла в жилах, а сердце словно кто-то схватил ледяной рукой. Он как сидел, так и не мог пошевелиться. Медведь, вмиг оказавшись у загона, ударом лапы сбил верхнюю жердь. Раздался треск дерева. Мужики правой засады вскочили и, недолго думая, бросились наутёк без оглядки. Кто-то из них заверещал паскудно. Медведь рыкнул в их сторону, и из его пасти полыхнул огонь. Засада, в которой сидел отец Офонасий, вся вжалась в землю. Бородавчатый Андрей, плотно припадая к земле, быстро работая коленями и локтями, уползал в сторону, оставляя след сорванного дёрна.
