Любачёвский детектив
В году, который нам сейчас, пожалуй, и осмыслить-то сложно, в 1598-ом от Рождества Христова, а от сотворения мира и того представить страшней, в 7106-ом, ехал в село Любачёво человек по имени Никодим, губной целовальник. То, что целовальник губной, оно как бы и естественно, но губа в этом случае не то чтобы не дура или дура не закатанная, а совсем иного рода и к поцелуям не зовущая. А целовальнику, хоть и приходилось по обязанности челомкать, совершая присягу, крест, скорее всего серебряный, но сами обязанности иметь незавидные.
Везла Никодима на своей спине красно-пегая кобыла, неказистая, но достаточно справная. Дорога, петляя между полями и перелесками, походила на брошенный впереди кушак, пояс, и сулила заботы. Подъезжая к селу, Никодим перевёл кобылу с рыси на скорый шаг, и она бодро закивала головой и гривастой шеей в такт хода, словно благодаря седока за послабление.
Свою голову Никодим держал на плечах твёрдо, только она у него была заморочена предстоящим делом, приведшим его в это село. Другой заботой являлось собственное хозяйство, о котором Никодим задумался, проезжая ржаными полями с работающими на них крестьянами: мужиками, бабами и их детьми. Стояла середина августа и жатва была в разгаре. Вскоре Никодим поздоровался со знакомым любачёвским мужиком Тарасием, человеком лет сорока, как и Никодим, только в отличие от коротконогого Никодима, Тарасий казался долговязым. Оба худы. Ну и по обычаю всех мужиков того времени – оба бородаты. Правда, Тарасий носил бороду густую и чёрную, а Никодим реденькую, рыжеватую и уже с проседью.
Тарасий, почёсывая в затылке, вышел к дороге почесать язык со знакомцем и, заодно, дать отдых уставшей спине. Кстати, рубаха его на спине и плечах вымокла от пота. В руке он держал серп.
"Помогай Бог, – первым заговорил Никодим, останавливая лошадь. – Здорово, Тарасий. Как хлебушко?"
"Спаси Бог, Никодим, этот год, кажись, с хлебом будем, – с охотой откликнулся Тарасий. – Я, чаю, и вы не в убытках?"
"Так, считай, в одних палестинах проживаем. Слава Богу, слава Богу".
"Добро, добро, – Тарасий невольно прищурил один глаз и задал вопрос, который и подстегнул его выйти к дороге, лишь только он издали увидел едущего целовальника. – А ты проездом, Никодим, или к нам, в Любачёво?"
"Как же! Вас не проедешь, ни на кривой кобыле не объедешь. Творите дела". – "Это ты про Митрия?" – легко догадался Тарасий. – "Про покойника вашего. Так его ещё и Митрием кликали? Одно к одному".
Тут из несжатой ржи выскочила лохматая собачонка и облаяла Никодима вместе с его лошадью. Лошадь дернулась вперёд, Никодим едва не выпал из седла.
"Тпру-у-у, холера", – остановил лошадь Никодим, натягивая поводья. Он нахмурился и на неожиданность звонкого лая, и на рывок лошади, и на свои последние слова, не совсем осторожные, не для постороннего уха.
"Пшёл! Пошёл, Трезвонка, – заставил замолчать кобелька Тарасий. – Ишь, перед хозяином выкобенивается". Трезвонка, как ни в чём ни бывало, улёгся тут же в траву и принялся, делая быстрые движения кудлатой головой и щёлкая зубами, ловить мух.
"Это он правильно, – похвалил целовальник. – Всяка сволочь норовит перед хозяином показать себя".
"А ты и не знал, что его Митрием звали?" – попытался вернуться к разговору Тарасий.
"Знал, – вяло ответил Никодим. – Про то в бумаге прописано было. Забыл. Ладно, Тарасий, у тебя дело и у меня наказ. Поеду. И тебе ведь вёдро не век стоять будет".
Никодим тронул лошадь, ударив ей в бока каблуками сапог.
"Известно, до Ильи и поп дождя не умолит, а после Ильина дня и баба фартуком нагонит, – жалея о прерванной вдруг беседе, говорил Тарасий вслед Никодиму.
"Тпру-у, – остановил лошадь целовальник и обратился к Тарасию. – А что, нового батюшку вы себе выбрали?"
"Точно, выбрали. Как раз перед Ильиным днём. И рукоположение принял. Отец Офонасий ". – "Офонасий? Не тот ли, который при отце Ларионе в помощниках ходил?"– "Верно, он самый”. – "Смышлёный, помню. Но с чудинкой. А?" – "Ну, это на чей глаз". – "Так оно. Бывай, Тарасий". – "Бывай, бывай, Никодим. Трезвонка, пойдём, робить надо".
Тарасий, с послушно побежавшим за ним кобельком, отправился, помахивая серпом, к своей полосе, где трудилась, не разгибая спины, его семья. "А что вроде бы как и невеселы, – обратился он к родным, подходя. – А ну, Фёклушка, заведи песню".
Сноха, жена среднего сына, затянула красивым голосом:
Жали мы жали,
Жали пожинали.
Жнеи молодые,
Серпы золотые.
Хор голосов подхватил:
Ой и чье это поле
Зажелтело стоя?
Иваново поле
Зажелтело стоя
Жницы молодые,
Серпы золотые!
Песня полетела над полями и приятно затронула Никодима. "Хорошо поют, – похвалил про себя Никодим. – Побыстрее уж разделаться с этой чертовщиной, да облегчить душу. Пожалуй, тогда и сам запою".
Улицы села оказались пусты, народ работал в поле. Целовальник увидел в одном дворе старуху, спросил у неё квасу, квасу не оказалось, или старуха пожалела. Спросил воды, напился и поехал через село мимо серых изб на другой его край, где находилось, он знал, поле старосты. Староста, хоть и поджидал целовальника, не смог полностью скрыть свою досаду от его приезда. В страду каждый час работы дорог. Староста, мужик лет пятидесяти, сухой, жилистый, с седой окладистой бородой, неторопливо подошёл к Никодиму.
"Доброго дня, Иван, Бог в помощь", – усмехаясь про себя на недовольство старосты, поздоровался Никодим. – "И тебе доброго дня, Никодим, – утирая пот с лица, ответил староста. – Быстро к вам вести приходят". – "Быстро доносят. Собирай всех, Иван. Хошь, не хошь, а дело надо справить. Покуда до Москвы не дошло". – "Да я ничего, – приводя себя в ровное состояние, сказал староста. – Дело так дело. Давай только для начала пожуём чего-нибудь. Не евши и блоха не прыгает". – "И то. Беда – бедой, а еда – едой", – целовальник в таких случаях никогда не перечил.
Никодим выехал из уезда поутру, теперь близился полдень, и он охотно согласился перекусить. Пока староста с целовальником дома у первого обедали щами да пирогами с кашей, собрались вытребованные для дела люди, за которыми староста загодя послал. Первым пришёл сотский, благообразный пожилой мужик, за ним вскоре явился десятский, моложавый, неприветливый, хмурый человек. Да и неудивительно, щека его была подвязана по причине больного зуба. Последним появился сельский священник, отец Офонасий. Священники в то время, помимо всего прочего, участвовали в расследовании преступлений. Забавный факт, не правда ли?
"Гляди-ка, батюшка ваш на мерине сивом приехал"', – смеясь, подивился целовальник. – "Отец Офонасий наш и время, и ноги бережет. У него ведь тоже надел, тоже сжать надо", – пояснил староста. – "Семья большая у него?" – "Попадья да трое деток". – "И то, время дорого, давайте уж и наше дело сожнём".
Дело, всполошившее уезд, состояло в следующем. Погиб, живота лишился, житель села Любачёво Митрий, младший сын домовитого крестьянина Луки. Погиб-то погиб, не первый и не последний, да чересчур загадочно. Да и леший бы с ним, что загадочно: погадали-порядили б, да и забыли. Но, к тому же, совокупилось происшествие с рядом совпадений, о которых кумекали, кое-кто и подмигивая уже, соображая, а спроста ли эти совпадения?
Лишился жизни упомянутый Митрий от ножевого удара, а нож тут же в его руке и обнаружился. Сам себя порешил? Может оно и так, потому что больным человеком знали Митрия, с детства. С детства болел чёрной болезнью или, попросту, падучей. Упадёт наземь, глаза закатятся, тело трясётся, словно бес в нём поджариваемый мечется, а изо рта пена идёт. В таком припадке человек себя не сознает, и всякое с ним приключиться может. Но вот способен ли он себя ножом порезать?
