"Собирайся в уезд", – велел целовальник. Ефим поднял голову и попросил: "Дозволь мне брата похоронить. Попрощаться". Никодим задумался: "Времени хватает. Ладно. А не убежишь?"

"Не убегу", – пообещал Ефим. Староста вскинул брови: "Как же ему бежать? Общество, мир, подведёт".

В те времена, в случае бегства преступника, вина перекладывалась на мир, общину, вынужденную в таком случае платить огромный штраф, пеню.

Но это ещё не вся история. Не вся? Нет, не вся. Вперёд, читатель!

Отец Офонасий исполнял службу отпевания по Митрию. Отпевание происходило в старой сельской любачёвской церкви. Отец Офонасий, находясь ещё под впечатлением от результатов следствия, проводил отпевание и усердно, и вдохновенно. Его усердие молилось о лучшей доле для убиенного раба божьего Дмитрия. Его вдохновение вознаграждало Ефима за глубину раскаяния в виновности в смерти брата и молило изведать её сполна. Ефим стоял недалеко от гроба, спокойный, отрешённый от всего, кроме безмолвного разговора с братом. Отец Офонасий проникался их беседой.

Отпевание закончилось, и родственники и близкие стали прощаться с покойником. Отец, крестьянин Лука, попрощался сдержанно и даже сурово. Видимо, случай с братьями ошеломил его и загнал чувства в тёмную клеть, как загоняют собаки в нору перепуганную лисицу. В суровости Луки виделась растерянность. Он ни разу не взглянул на Ефима. Мать Митрия страдала над гробом тягостно, её чувства были растерзаны случившимся, и отцу Офонасию было ясно, что она убивается по обеим сыновьям.

Пошли прощаться многочисленные родственники: сваты, сватьи, зятья, снохи, шурины, деверя, свояки и свояченицы, кумовья. Они прощались уже с различной степенью участия, помня, что и у них есть сыновья, и судьба их в воле Божьей, которая нам неведома.

В свою очередь подошли свояченицы покойного, жена Ефима, Олёна, и жена среднего брата Матвея, Марья. У тела покойника Митрия обе пробыли недолго. Марья после бросила взгляд на Ефима и покачала головой. Олёна украдкой смотрела на мужа и до этого, а теперь посмотрела на него долго, словно запоминая. Ефим ответил ей взглядом, в котором угадывался вопрос, но вопрос так и не прозвучал.

У отца Офонасия сердце сжалось при виде подошедшей к гробу Ульяны, красивой девки с роскошной косой. Впрочем, девкой она называлась по понятиям того времени, а для нас – девчонка. Ульяне шёл четырнадцатый год и недавно её сосватали за Дмитрия, покойно лежащего в гробу и не помышляющего больше о свадьбе. Свадьбу собирались справить осенью. Ульяна долго смотрела на покойника, поцеловала его в лоб, а потом, уже уходя, находясь к Ефиму вполоборота, бросила на него такой молниеносный и… чёрный взгляд, что отец Офонасий не побоялся назвать его дьявольским. Отец Офонасий посмотрел на Ефима и вздрогнул. Ефим безотрывно смотрел вслед Ульяне, и в этом взгляде было… Что? Отец Офонасий не мог назвать, не осмеливался, потому что… Страх? Раскаяние? Ужас? Ужас чего? А Олёна?

"Себе на уме, что-то на уме у этой девки, – осмысливал отец Офонасий. – Что? Ефим боится её. Не натворила бы она чего. Ох!" Само понятие ужаса не выражало полностью того, что увидел в глазах Ефима отец Офонасий. Требовалось какое-то уточнение. Мысль эта не давала ему покоя все оставшееся время обряда похорон. Он отбрасывал одно предположение за другим. А когда его вдруг пронзила догадка (в это время заканчивали зарывать могилу), догадка, расставляющая все, как ему казалось, яснее ясного, отцу Офонасию самому сделалось страшно.

Поэтому, исполнив старательно свои обязанности, отец Офонасий кинулся к целовальнику. Они беседовали о чем-то в стороне довольно долго, тихо, но, видно было, горячо. Особенно горячился отец Офонасий, целовальник же, похоже, старался отбиться от него, отделаться, однако, поп одолел. После этого целовальник повёл Ефима в дом к отцу Офонасию и вызвал туда и старосту, и сотника. Дело продолжилось. Ефим покорно выполнял все требования и к своей судьбе оставался безучастным.

Дом священника оказался таким же старым, как и церковь. Дом, довольно тёмная изба-пятистенок, служил пристанищем уже не первой семье священнослужителей и перешёл к отцу Офонасию от прежнего, отца Лариона. Семью отец Офонасий, по важности происходящего, отправил во двор.

"Вот как оно, Ефим, – начал целовальник, – батюшка говорит, не до конца наш разговор доведён".

Ефим никак не откликнулся на слова Никодима, с безразличием глядя в пол.

"Ответь-ка, Ефим, – продолжал целовальников, – когда… произошло у вас с Митрием, ты в эту рубаху, что на тебе, был одет?"

Ефим медленно поднял голову и несколько удивленно взглянул на Никодима. Потом, немного подумав, ответил: "Нет, скинул ту. Грязная она". – "А как бы нам на неё посмотреть?" – "Не знаю… У супружницы узнать если, у Олёны". – "А вот мы сейчас за ней и пошлём, – обрадовался Никодим. – За ней и за рубахой".

Ефим выпрямился, собираясь сказать что-то, но тут же обмяк и вновь равнодушно поник головой. Никодим мигнул сотнику, тот ушёл за женой Ефима. Сотник и Олёна явились нескоро, так что отец Офонасий и Никодим успели даже попить молока с хлебом. Ефим от еды отказался.

Вошли сотник и жена Ефима. В руках Олёна держала какой-то свёрток, наверное, рубаху. Она бросила быстрый, жёсткий взгляд на Ефима, перевела его на целовальника и выжидательно, даже затаённо, замерла.

"Как звать тебя, селянка?" – почти ласково обратился к ней Никодим. "Олёна", – коротко ответила та, оставаясь всё в том же состоянии. "Что ты нам принесла, Олёна?" – "Да вот же, рубаха Ефима. Сотник велел". – "Правильно велел. А точно ли это та рубаха, в которой он позавчера был?" – "Она и есть, а то какая ещё".

Олёна говорила спокойно, но, казалось, успевала обдумать каждое слово.

"Ты её не мыла?" – "Не успела ещё". – "Ну так давай нам её, Олёна".

Целовальник взял у Олёны рубаху, развернул её, положил на стол и вдвоём с отцом Офонасием они взялись осматривать её.

'Ефим, – заговорил целовальник, – а всё ли ты нам поведал о деле?"

"Чего ещё?" – недобро откликнулся Ефим.

"А вот что оно получается, Ефим. От той раны, что у Митрия, кровь брызжет во все стороны, а твоя рубаха, конечно, грязная от пота и пыли, но крови на ней нет. Что же выходит из этого? " – "Что выходит?" – как-то глупо спросил Ефим. – "С тобой ещё кто-то был у овина. Кто? А ведь он и убил".

Ефим молчал. Вперёд выступил отец Офонасий.

"Молчишь ты, Ефим, потому что выдавать не хочешь своего сообщника. Почему? Потому как сообщница?"

При этих словах отец Офонасий запустил руку в свой, неизвестной глубины и неисследованного объёма, рукав рясы и явил на свет Божий женский поясок, тот самый. "Его ведь не просто так обронила там его хозяйка".

Ефим посерел лицом, Олёна сделалась бледной. "Ну!" – грозно так потребовал целовальник. "Не знаю, о чем говорите", – тихо вымолвил Ефим. "А тебе, Олёна, не знакома вещица?" – спросил отец Офонасий. "Нет"' – твёрдо ответила Олёна.

Целовальник усмехнулся недобро, закусил нижнюю губу и заходил по избе, как бы в раздумье, как дальше поступить.

"А мы вот что сделаем, – предложил отец Офонасий. – Мы пойдём к бабке Калинихе". – "Что такое?!" – опешил целовальник. Староста с сотником были огорошены ещё сильнее. – "Гадалка наша любачёвская. Говорят, всё видит. И что будет с человеком, и что было, и скот пропавший находит". – "Так, так, – с готовностью поддержал сотник, – я ходил к ней, помогла и жене моей помогала, и куму моему, и куме". – "Ну, начал", – проворчал староста.

"Я, конечно, как христианский священник, не приветствую общение с ней, – отец Офонасий строго посмотрел на сотника, – но знаю, крестьяне ходят к чародейке тайком. А мы её сейчас испытаем для дела. Вот по этому пояску она нам скажет, кто был с Ефимом".