Он поднял обломки переломанной надвое палки. Сгрудились вокруг него, разглядывая находку. С первого же взгляда им, связанным с крестьянским трудом, стало ясно, что это не просто палка, а часть цепа, орудия для обмолота зерна. То, что часть сломанного цепа нашлась у овина, являлось делом обычным, но вот слом дерева выглядел довольно свежим и вписывался в предположение о драке.

"Да-а, – обобщая общую мысль, выразился целовальник. – С кем же ваш Митрий мог подраться? А, главное, из-за чего, чтобы до смертного боя?"

"Ефим, Митрий с кем-нибудь ссорился в последнее время?"

"Нет, не помню, чтобы ссорился", – Ефим приложил руку к щеке и сильно поморщился. – "Что, больно?" – "Да не так… больно", – снова поморщился Ефим.

"Мне-то как больно, – признался Никодим. – Голова кругом. Разберись тут, попробуй".

Он обвел всех взглядом и остановился на отце Офонасии. Тот, запрокинув голову, смотрел вверх на проплывающие облака и улыбался.

"Что увидел, святой отец, уж не ангелов?"– внутренне раздражаясь, спросил Никодим.

"И ангелов вижу, бывает, – не стал спорить священник. – А вон облако на голову барана похоже, а вот это на козла".

"Нам только на облака и осталось смотреть, – усмехнулся староста. – Всё осмотрели. Только вот где убивцу искать?"

"А я знаю где", – сказал вдруг отец Офонасий, опуская голову и смотря теперь себе под ноги.

"И где же?" – спросил ошарашенный целовальник, пытаясь увидеть что-нибудь под ногами священника. Остальные были также под впечатлением.

"У нас в селе", – смиренно ответил отец Офонасий. Сотник со старостой не удержались и громко хмыкнули. Целовальник, закипая, но ещё сдерживая себя, спросил ещё:

"Может, знаешь, кто убил?"

"Знаю, мужик", – сказал отец Офонасий и опять стал смотреть на облака.

"Небеса подсказывают?" – все ещё сдержанно предположил целовальник.

"Не богохульствуй", – строго вдруг заговорил отец Офонасий. Все замолчали и, не двигаясь с места, чего-то ждали.

"Не мог Митрий сам себя порешить. Когда человек в припадке, он роняет вещи из рук. Так я мыслю. Ладно, не выронил он нож, но тогда поперечная рана должна бы быть справа, а не слева. Он же левшой был. Так Ефим?"

"Нож ведь Митрия", – заметил сотник.

"Его же ножом, с которым он кинулся на супротивника своего, его же и порешили".

"А как нож Митрия оказался у убийцы?"

"А вот этой палкой, – отец Офонасий указал на сломанный цеп, – хрястнули Митрия по руке, нож он и выронил. Вот вам и синяк на его руке".

"Так ведь Ефим говорил…", – начал было староста.

"Ну так что ж, что Ефим говорил. Неделю назад о ступицу ударился, а надысь ещё и палкой получил по больному".

"Складно у тебя получается, складно, – согласился целовальник и все с ним. – А дальше-то что?"

"Схватил убийца нож, и не стало Митрия", – догадался сотник.

"Не совсем так, – сказал отец Офонасий. – Сначала они схватились бороться, и Митрий того припёр к стене, и тот ободрал себе что-то там… А потом тот, убийца, от боли и злости влепил зуботычину Митрию. Помните, губу разбитую?"

"Помним, помним, – торопил целовальник. – Дальше".

"А дальше, я мыслю, у Митрия падучая началась. И когда он упал, убийца его и прикончил. А нож в руку Митрию вложил". – "Ясно. Дальше". – "Все на этом".

"Ты что, поп, издеваешься?! – почти заорал целовальник. – Может и не так складно и без подробностей твоих, но и я мог бы уже рассказать, что ты нам расписал. Убийца кто?"

"Не горячись”, – сказал отец Офонасий Никодиму так мягко, что целовальник в нем сразу остыл. А батюшка продолжил: “Убийца тот, кто имел ссору с Дмитрием, дрался с ним, и казанки на правой руке имеет сбитые и рваную рану на голове".

"То есть ты предлагаешь осмотреть всех мужиков в селе и так найти убийцу?" – догадался целовальник.

"Работёнка! – покачал головой сотник. – Петра вон…"

Что хотел сказать про Петра сотник, так и осталось неизвестным. Сотник запнулся, потому что Петра не оказалось, исчез незаметно Пётр, очевидно, от греха подальше.

"Можно и таким путём пойти, – продолжил отец Офонасий, – всех людишек перебрать. Убийца ведь сейчас мучается. Такой грех на душе лежит и давит её. От переживаний у него даже зубы, может быть, ломит. А, может, и не ломит, а только повязка рану от сучочка скрывает".

Все, кто слушал напряжённо отца Офонасия, почувствовали вдруг, как в наступившей тишине набухает страшная догадка, готовая прорваться осознанием истины, словно набухшая почка, вот-вот готовая с лёгким щелчком выбросить лист. Первым щелчок в голове ощутил сотник:

"Ах, ты! Мать честная! – он первым нашёл взглядом почерневшего Ефима. За сотником защёлкало в головах и у старосты, и у целовальника, и у Петра, выползшего из-за куста. Последний и произнёс почти шёпотом, тыча пальцем в Ефима: "Вот убивец. Мамочки родные".

Ефим, пребывающий в ледяном оцепенении, с ужасом посмотрел на устремлённый к нему палец Петра. Ефим содрогнулся всем телом, попятился, поднял руки, закрываясь от этого страшного для него пальца. Судорога исказила его лицо, он сделал движение в попытке бежать, но вдруг рухнул на землю, лишившись чувств.

"Вот как грех человека измучил, – сказал на это отец Офонасий. – Душа согрешающая да умрёт. Кто усмотрит прегрешения свои? От тайных моих очисти меня".

Ефима подняли и привели в сознание. Сняв повязку со щеки, обнаружили рваную рану на ухе.

"Давно ты его заподозрил?" – спросил целовальник.

"Он сказал, что зубы болят, и что он чеснок прикладывает. Когда же я подходил к нему, не почувствовал запаха чеснока. Вот Вавила, – отец Офонасий кивнул на сотника, – сегодня ел чеснок".

"Ишь ты, нюхач", – усмехнулся сотник Вавила.

"Так, нюх у меня острый, – согласился отец Офонасий. – Но про чеснок Ефим мог сказать, чтоб только отделаться от советов, а вот казанки на правой руке у Ефима сбиты. Я это сразу увидел, когда про разбитую губу Митрия узнал".

"Во как! – воскликнул Никодим. – А я-то думал, ты Ефима утешаешь в горе, подходя к нему".

"А я и утешал перво-наперво, – признался отец Офонасий. – Только сначала я думал, что утешу ему боль утраты, а потом вдруг понял, что совесть его мучает. Совесть она ведь тоже уличает. Надо только увидеть". – "Значит, не совладал с собою Ефим полностью".

"С совестью не совладал. Не смог молчать её заставить. Это в его пользу. А теперь, когда таиться не надо, ему легче станет. Хоть и тяжело".

Ефима отвели в избу к старосте, где и учинили допрос.

"За что же ты, Ефим, брата единокровного порешил?"– прозвучал главный теперь вопрос.

"Я? За что?.. Да в последнее время постоянно лаялись с Митрием. А в последний раз сцепились нешуточно… Слово за слово. Он прямо осатанел. С ножом кинулся. Потом всё так было, как отец Офонасий рассказал. Словно рядом стоял".

"Эх, Ефим, кабы я стоял рядом. Не случилось бы горе", – посетовал отец Офонасий.

Ефим с тоской посмотрел на священника и продолжил: "Значит, тыкает он в меня ножом. Я палку от цепа схватил и по руке ему ударил, попал. Он нож-то выронил, взвыл, за руку схватился. Я подумал, что остановится, а он вдруг с рыком звериными на меня кинулся, к стене припёр, к горлу тянется, да об стену головой меня. Ухо порвал. Тут я взъярился. Ударил его. Тут у него падучая и начнись… Плохо помню дальше… Схватил я нож… Знаете дальше".

"Как же ты брата в падучей?"

Ефим долго молчал, потом выдавил из себя: "Не хотел я, не мог я Митьку убить… Осатанел я тоже, наверное… Одно слово, осатанел". – "Знаешь, что теперь тебе казнь будет?" – "Знаю, – Ефим уронил голову. – Нет мне прощения".