– Этого молодого человека где-то держали, прежде чем убить? – сказал Кроу, рассматривая фотографию взглядом виноторговца, оценивающего цвет вина.

– Откуда вам это известно? – мгновенно отреагировал Бриггс, как будто профессор только что разоблачил себя как вражеского шпиона.

Констеблю совсем не нравилось спокойствие этого типа. Сам Бриггс смог смотреть на такие снимки без содрогания лишь после того, как проработал несколько лет в Управлении уголовных расследований Скотланд-Ярда. Он гордился своей профессиональной толстокожестью. Полицейский подумал, что Кроу не имеет права на такое спокойное выражение лица при виде подобных страстей. И еще это обращение – «молодой человек». Кроу на вид было тридцать с небольшим, но при этом он вел себя так, будто перед ним сидят мальчишки, а он – человек совсем другой категории, мудрая голова, согласившаяся просветить неотесанных увальней из полицейского участка.

– Мне это неизвестно, я просто задал вопрос. У него синяки на запястьях, что может указывать на то, что на них были наручники. Я, конечно, не эксперт в вопросах молодежной моды, но буду удивлен, если к ней относятся подобные отметины на теле. Вероятно, это сделал с ним кто-то другой? Как думаете, сколько времени понадобилось, чтобы так изувечить плоть?

– Мы считаем, что по меньшей мере четыре месяца, – ответил Балби. – Вы когда-нибудь видели что-либо подобное?

Кроу повидал на своем веку почти все, так что да, он уже видел нечто подобное. И все же точно такое ему прежде не встречалось.

На фотографии было запечатлено обнаженное тело юноши, лежащее в свежевырытой могиле.

Вся его кожа была испещрена отметинами, которые можно было бы принять за прыщи, если бы не их симметричность. Если взглянуть с одной стороны, они образовывали спирали, с другой – выстраивались в правильные линии. Кроу уже видел подобную технику раньше, в Африке. Кожа разрезалась и туда втиралось какое-то твердое вещество, до тех пор пока не образовывалось постоянное уплотнение. Это была своего рода татуировка, только процесс был более болезненным, продолжительным и замысловатым. Хотя такие обширные рисунки Кроу все же не попадались. Отметины – некоторые с еще свежим струпом на ранках, другие уже вполне сформировавшиеся – покрывали каждый дюйм тела парня, за исключением, насколько было видно, только одного участка.

– А кто удалил ему лицо, как вы думаете? – спросил Кроу.

– Что ж, сэр, именно это мы и пытаемся выяснить, – ответил Балби.

– Понятно, – сдержанно улыбнулся Кроу. – Я не могу сказать ничего конкретного, не прибегая к домыслам, которые могут как прояснить ситуацию, так и запутать ее. Боюсь, вы попусту теряете время. Вы остановились в гостинице или же сразу уедете обратно?

– Это только полдела, дорогуша, – вставил Бриггс.

Кроу удивленно поднял брови. Дерзкие слова скорее заинтриговали, чем обидели его. Неужели это современная эпоха таким образом пробивает себе путь в его жилище? Неужели люди действительно разговаривают между собой в наши дни так грубо, с полным отсутствием уважения? В такие моменты начинаешь тосковать по веку рапиры и шпаги. Конечно, были свои недостатки в том, что у каждого джентльмена имелось при себе оружие, но действие данного обстоятельства на манеры окружающих являлось, безусловно, большим преимуществом. Социальный статус Бриггса, разумеется, был слишком низким, чтобы вызывать его на дуэль. Но сегодня даже поколотить этого человека считалось противозаконным. «Мир стал очень мягким, – с сожалением подумал Кроу. – Да, слишком мягким».

Балби примирительно поднял руку; манеры констебля вызывали у него досаду, но он не хотел отчитывать своего подчиненного при Кроу.

– Были и другие, похожие на это, – вмешался инспектор. – То есть другие убийства. Мы бы хотели, чтобы вы поехали с нами и лично обследовали трупы. У меня имеется разрешение от Военного министерства на то, чтобы отвезти вас в центральные графства.

– Они приказывают мне ехать?

– Нет, но, если вы согласитесь, возражать не станут.

– К сожалению, джентльмены, это даже не обсуждается. Моя работа здесь чрезвычайно важна…

– Более важна, чем человеческая жизнь? – едко поинтересовался Балби.

И снова Кроу выразительно выгнул бровь; у римлян это называлось supercilium, отчего произошло английское слово supercilious – высокомерный, презрительный. Балби не знал ни самого этого слова, ни его происхождения, но выражение профессорского лица, без сомнения, истолковал верно.

Кроу лишь пожал плечами и произнес:

– Qu’importe les victimes si le geste est beau?[5]

На мгновение у него вылетело из головы, что он имеет дело с простыми, честными работягами, а не с утонченными – даже излишне утонченными – аристократами, которых он обычно выбирал себе в друзья. Цитирование поэта-анархиста Тайада, к тому же пристрастившегося к опиуму, вряд ли могло бы внушить полицейским любовь к нему, даже – и в особенности – если бы они были знакомы с творчеством этого француза.

– Прямо Шарль де Голль, – пробормотал Бриггс.

– Боюсь, никто из нас не может похвастаться такой образованностью, как у вас, сэр, – сказал Балби.

– Эта фраза о несокрушимой силе красоты. Я нужен здесь. Вам известно, чем я занимаюсь? Я…

Теперь уже у Балби брови полезли на лоб. Кроу стало даже немного неловко за свой покровительственный тон, и он осекся, не закончив фразу. Почему он чувствовал необходимость оправдываться перед этим человеком? Похоже, его заинтересованность в этом деле была так сильна, что затягивала, как водоворот, и заставляла присоединиться к инспектору, который, казалось, внимательно его изучал. А слова Кроу прозвучали банально и неубедительно даже для него самого.

– Мы бы хотели, чтобы вы взглянули еще на кое-что, – добавил Балби.

Бриггс полез в карман и достал оттуда толстый конверт. Кроу сразу отметил, что запах крови стал сильнее. Однако это была не пропитанная страхом вонь, которой тянуло из окна, которая въелась в его мебель и постоянно дразнила обоняние. В этом запахе угадывались другие нотки, другие оттенки и выделения. Кроу легко расшифровал этот букет – возбуждение.

Бриггс положил конверт на стол и пододвинул его к профессору. Кроу открыл его. Что бы это ни было, некоторое время оно пролежало погруженным в кровь. Если Бриггс был разочарован тем, как ученый отнесся к фотографиям, то сейчас он был просто шокирован его реакцией и таким образом вознагражден сполна. Потому что, глядя на лежащий перед ним предмет, Кроу побледнел как полотно.

У него вдруг закружилась голова, и он не мог понять, чем это вызвано. У профессора было такое чувство, как будто его воспоминания плавают в мутной воде какого-то грязного пруда, тщетно пытаясь вынырнуть на поверхность, а когда он протягивает к ним руки, чтобы вытащить наверх, они безнадежно ускользают от него сквозь пальцы. Что-то внутри его сознания мучительно жаждало контакта, в голове формировался электрический заряд, который искал лишь точку приложения, через которую можно было бы прорваться, пробить существующий зазор и построить мостик для памяти.

Кроу натужно сглотнул, пытаясь взять себя в руки, и принялся внимательно изучать содержимое конверта. Это была галька, небольшой камень-голыш треугольной формы. Полицейские были удивлены, когда профессор аккуратно вытащил его и понюхал. Кроу уловил следы крови, наполненной страстью, которую он почувствовал раньше, а кроме этого еще кое-что – свежевыделанную кожу, влажные листья и даже сандаловое дерево.

Профессор смотрел на камень и не мог избавиться от ощущения, будто видит кого-то, с кем знаком уже много-много лет, только имени никак не может вспомнить. Ну как можно забыть самые важные моменты собственной жизни? Легко. Вы, например, помните свое рождение? Тогда что уж говорить о Кроу, который родился человеком, потом стал волком, переродился в человека, вновь превратившегося в волка, впоследствии опять вернувшего себе человеческий облик? Что сделали травмы многочисленных трансформаций с его памятью? Вы можете не помнить своей детской комнаты, но, оказавшись в ней в возрасте двадцати лет, разве не почувствуете, что все это вам откуда-то знакомо?