Но нет, нет, все было не так. Потому что кулака Кроу не видел. Выходит, доктор был отброшен какой-то невидимой силой.

Бриггс ринулся к окошку и заглянул внутрь камеры. Было очевидно, что он тоже заблуждался. Полицейский уперся в дверь ладонью и смотрел в проем с расстояния вытянутой руки, как будто ожидал удара кулаком. Но тоже отлетел назад, закрывая глаза руками и завывая от боли. И снова все выглядело так, будто имел место удар, хотя Кроу точно знал, что констебля никто не бил.

Балби с Кроу переглянулись, после чего инспектор, как и положено, произвел вполне логичные для профессионального полицейского действия – наклонился к Бриггсу и поинтересовался, все ли с ним в порядке. Увидев собственными глазами, как два человека уже отлетели от этой двери, будто им в лицо плеснули кипятком, Балби явно не торопился повторять их печальный опыт.

Между тем Кроу тянуло к окошку в двери. Бриггс захлопнул створку, отлетев назад, поэтому профессор снова осторожно открыл ее и заглянул внутрь.

Ариндон сидел посреди камеры на полу, скрестив ноги по-турецки, и улыбался ему. Нужно сказать, что улыбка эта была едва ли не самой широкой из всех, что Кроу видел за свою жизнь. За десять минут, пока они распивали чаи, мистер Ариндон, тиран собственной жены, спекулянт на черном рынке и записной остряк за стойкой бара, умудрился преодолеть воздействие седативных препаратов и сжевать свои губы вместе со значительной частью щек. На месте разрыва лицевых артерий образовались два фонтанчика крови, напоминавшие маленькие потоки лавы на склоне вулкана.

А что не успели уничтожить его зубы, сделали грязные ногти. Кожа на лице Ариндона полностью отсутствовала, за исключением нескольких небольших розовых лоскутков. Как-то, будучи в Италии, Кроу стал свидетелем того, как одна женщина в сердцах вывалила на голову мужчины миску спагетти болоньезе. Сейчас картина была примерно такой же.

Нормального человека немедленно стошнило бы уже от одного этого зрелища. Но Кроу, чувства которого были обострены до предела, приходилось бороться с собой не только потому, что он видел сырое мясо. Он слышал запах крови – соленый, железистый, с оригинальной глубокой ноткой, как у ростбифа, – и даже чувствовал ее на вкус, потому что на губы ему попадали мельчайшие невидимые капельки из жутковатых фонтанчиков, бивших из щек Ариндона.

Кроу сглотнул образовавшуюся во рту слюну и усилием воли постарался перестроить свои мысли на человеческий лад. Вероятно, перерождение было ближе, чем он думал.

Но у профессора были свои методы защиты. Существовала масса способов противостоять этому искушению, много вариантов, которые можно было бы предпочесть, чтобы не отвечать на этот странный голос, на этот вой, который сейчас звучал у него внутри, – эхо от эха того, кем он когда-то был и кем больше не хотел становиться. Он должен был что-то сказать, что-то человеческое. Ну разумеется – проявить заботу о пациенте.

– Вставайте, доктор, требуется ваша помощь, – произнес Кроу.

Психиатр, бледный, потный, натужно сглотнул и кивнул профессору, опираясь рукой о стену. К нему вернулась его профессиональная уравновешенность.

– Приготовьте шприц с успокаивающим, – сказал доктор одному из своих помощников, – и будьте готовы к потасовке.

Он открыл дверь и вместе с санитарами вошел внутрь. Резкий запах крови пробудил в Кроу прежний голод; это было словно притягательный аромат поджаривающегося на противне бекона. Его чувства раскалились докрасна; профессор мучительно искал слова, которые связали бы его с миром смертных. Мысленно Кроу уже несся куда-то в темноте, но его тело двигалось в совсем ином ритме: это была не однообразная полька человеческого бега, а чеканный топот четырех лап, звучавший как африканские барабаны или какой-то безумный джаз. Профессор чувствовал запахи летней ночи, слышал какие-то странные крики – это были не просто звуки, они уносились в такие регистры, где их не воспринимало ни одно человеческое ухо.

«Все хорошо, – сказал себе Кроу, – ты не позволишь этому проскользнуть». Но его взгляд неумолимо возвращался в комнату, где медик пытался остановить кровотечение и громко требовал принести ему ватные тампоны.

Кроу казалось, будто он слышит этот голос из-под воды, а время течет не так, как ему положено течь. «Верни себе человеческий облик, Эндамон, – говорил он себе, – вспомни дни на реке, лодку, бренчание банджо, смех девушек, когда все это ничего не значило, когда мясо было просто вкусной едой, когда правильная часть твоего “я” выходила на передний план». Мысли Кроу рассыпались; в нем поднимал голову зверь – точнее, тонул человек, несмотря на то что его человеческая натура искала, за что бы уцепиться, для того чтобы выползти из топкого болота чувств, засасывавших его все глубже.

В памяти Кроу всплыла фраза из кинофильма: «Упрямая плоть зверя неизменно возвращается».

Кто это сказал? Чарльз Лоутон в «Острове потерянных душ». Чарльз Лоутон – вот кто ему нужен. Холодный, высокомерный, невозмутимый, непоколебимый англичанин с киноэкрана; он может спокойно смотреть на ужасы и лишь пожимать плечами. Мимо Кроу проталкивались какие-то люди; некоторые тут же выбывали из строя, потому что их безудержно тошнило. Балби был внутри камеры; он шел, стараясь не упасть на скользкой от рвоты мягкой обивке пола.

– Боже мой, он прогрыз себе щеку насквозь! – сказал кто-то рядом с Кроу.

Позади послышался тихий звук. Обернувшись, Кроу увидел скорчившуюся на полу фигуру: Бриггс всхлипывал, закрыв глаза руками.

– Похоже, старина, вы проиграли шесть пенсов, – заметил ему Кроу.

Он вернулся.

В записке, полученной Максом от Хауссмана, ответ на его запросы был дан по существу:

«Эксперименты будут проводиться в доступных условиях. Мы разыскали бабушку мальчика в главном концентрационном лагере Заксенхаузен и уже послали за ней. Предварительные результаты исследований должны быть представлены через месяц».

«Замечательно, – подумал Макс. – Я хотел спасти ребенка, а вместо этого мне придется убивать его на глазах у бабушки. Ни хрена себе! Кошмар».

Но это было еще не все. В постскриптуме напечатанной на машинке записки Хауссман от руки дописал:

«Анестезия нужна немецким войскам, врагам Рейха она не положена! Подумаю, что можно сделать насчет энцефалографа».

Мозг Макса, казалось, был парализован. Он просто не знал, что делать. Целыми днями доктор учил мальчика немецкому. Михал схватывал все на лету – как обычно и бывает с людьми, для которых возможность общения является вопросом жизни и смерти.

В оставшееся время Макс разрабатывал разнообразные дикие теории, как получить «эффект экстрасенсорного восприятия», – причем ни одна из них не предполагала, что кого-то нужно резать. «Возможно, я ошибся в своих выводах», – напечатал он. Собака передала Герти видение собственной смерти не в результате травмы головного мозга, а из-за сильного стресса. Другие формы религиозного и экстрасенсорного опыта также обусловлены стрессом – они были спровоцированы ритуалами, которые сопровождаются сильной болью, приемом наркотиков или голоданием. Да, причина этого – стресс! Он в этом уверен, и поэтому ему не придется никого резать на куски.

Михал сидел на операционном кресле, которое стояло в полуметре от рабочего стола, и едва ли не нависал над плечом Макса. Дверь они держали закрытой: от этого в каморке было душно, не хватало воздуха. Зато их никто не видел. И, что не менее важно, Макс тоже ничего не видел. Ни он, ни Герти не желали видеть ребяческой жестокости, с которой эсэсовцы и капо – их доверенные лица из числа заключенных – обращались с местными работниками. Поэтому Фоллеры старались как можно меньше светиться. Макс все-таки увидел несколько фокусов СС – какие-то извращенные, деформированные школьные шалости, доведенные до гротеска и превратившиеся в изощренные нападения на достоинство людей, на их здоровье и даже – причем очень часто – на саму жизнь. Максу все это внушало отвращение. К счастью, внизу их башни были прорублены отдельные двери и Герти могла спокойно входить и выходить, минуя главный зал. Днем она играла в теннис с женами других офицеров или читала у себя в комнате.